История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 2 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович - Страница 59

• Предыдущая
• 59/92
• Следующая

экстатической чувственности – жало Астарты, скорее чем Диониса. Его поэзия

может быть недоступной, александрийской, вторичной (в том смысле, в каком

вторична и вся наша культура), но что это истинная, а возможно, и великая

поэзия – совершенно несомненно. Единственное возражение, которое можно ей

предъявить – что в ней всего слишком много. Зимние сонеты (1920) стоят

несколько особо от всего остального: они проще, человечнее, менее

метафизичны. Их тема – выживание неумирающего духовного огня, несмотря

на извечных стихийных врагов – холод и голод. Как многие символисты,

Иванов был также и переводчиком, и его переводы Пиндара, Сапфо, Алкея,

Новалиса и, особенно, неопубликованный перевод Агамемнона, принадлежат к

величайшим достижениям русского стихотворного перевода.

Проза Иванова так же великолепна, как его стихи , – это самая искусная

и величественная орнаментальная русская проза. Ранние эссе Иванова

составили два тома – По звездам (1909) и Борозды и межи (1916). В них он

развивает те же мысли, что и в своих стихах. Он верил, что наше время

способно возродить мифологическое творчество религиозных эпох.

Он открыл в Достоевском великого мифотворца и верил, что современный

театр может стать религиозным и отдать важное место хору, подобно

дионисийскому театру в Афинах.

Самая замечательная его проза – диалог в письмах, который они вели с

Гершензоном, когда оба философа лежали в двух углах одной и той же

больничной палаты, в самые страшные дни большевист ской разрухи

( Переписка из двух углов, 1920). Гершензон мечтает, по-руссоистски, о новой и

полной свободе, о голом человеке на новой земле, который будет свободен от

векового ига культуры. Иванов же защищает культурные ценности и с силой и

благородным энтузиазмом напоминает о великих прошлых свершениях своему

оппоненту-нигилисту. Шесть писем – его часть диалога – являются

благородной и гордой защитой культуры, которой обстоятельства ее написания

придают особенную силу.

8. Волошин

Если бы не его последние стихи о революции, Мак симилиан

Александрович Волошин, возможно, числился бы среди «малых поэтов»; но эти

последние стихи так интересны, что тут не обойдешься простым упоминанием.

Он родился в 1877 г. на юге России, много путешествовал по Центральной

Азии и по средиземноморскому побережью и много лет прожил в Париже, где

изучал живопись. Потом поселился в Коктебеле, близ Феодосии, на юго-

восточном побережье Крыма. В 1906–1910 гг. он был одним из завсегдатаев

128

«Башни». В ранних своих произведениях Волошин – типичный западник. Его

духовной родиной был Париж. Он переводил французских писателей, знакомя

русскую публику с такими именами как Барбе д’Оревильи, Анри де Ренье, Поль

де Сен-Виктор и Поль Клодель. Стихи его, несколько металлические, обладают

холодным блеском. Они подобны сверкающей выставке самоцветов или

витражей; кстати, одна из его длиннейших поэм написана о витражах в

Руанском соборе. Он находился под сильным впечатлением от католического

мистицизма, оккультных наук, эгейской и архаической Греции и

средиземноморского ландшафта. Среди его лучших стихотворений блестящие

воспоминания о греческом лете, пропитанном ароматом сухой лаванды, и

Киммерийские сумерки, цикл сонетов о крымской зиме. Стихи его до 1917 года

были чисто декоративны и академичны, блестящи и холодны. Революция

вызвала к жизни серию его замечательных «исторических» стихотворений о

судьбах России. Основная тема их – концепция «святой Руси», страны чистого

христианского мистицизма, подавленного государством, которое, по Волошину,

есть чуждое для Руси образование; 1917 год был стихийным рывком, усилием

России освободиться от чужеземных оков. «Святая Русь» (из одноименной

поэмы) не хочет быть царевной в царских палатах, она хочет быть свободной и

потому слушает дурного совета, « отдалась разбойнику и вору, подожгла

усадьбы и хлеба, разорила древнее жилище, и пошла поруганной и нищей, и

рабой последнего раба». Но, говорит Волошин, « я ль в тебя посмею бросить

камень? (...) В грязь лицом тебе ль не поклонюсь, след босой ноги

благославляя, – ты, бездомная, гулящая, хмельная, во Христе юродивая Русь! »

В другой поэме Пресуществление – он набрасывает картину Рима в шестом

веке, когда погас последний отблеск императорского Рима, и пап ский Рим,

« новый Рим процвел, велик и необъятен, как стихия. Так семя, дабы прорасти,

должно истлеть... Истлей Россия, и царством духа расцвети! »

Так самый западный и космополитический из русских поэтов построил

теорию сверх-славянофильского квиетизма. Эти стихотворения (из сборника

Демоны глухонемые, 1918) завоевали огромную популярность среди

эмигрантов, многие из которых считают Волошина величайшим из живущих

поэтов. Но этот анархический квиетизм не мешает их автору быть в наилучших

отношениях с коммунистами. Его учение заключается в том, что все русские

должны примириться и простить друг друга. Если они отказываются сделать

это, он делает это за них. Последняя его книга ( Стихи о терроре, 1924) –

обличение гражданской войны в том же примиренческом духе. Несмотря на

жгучую актуальность этих стихов, нельзя не увидеть в конце концов, что они

такие же холодные и академичные, как и ранние его сочинения. Россия и

революция, Христос и Люцифер, Церковь и Интернационал – для него чисто

эстетические сущности, необычайно интересные в своих сочетаниях, не менее

значительные, чем Руанские витражи или миф об Атлантиде, но никак не

связанные с практическими и сиюминутными вопросами.

9. Блок

Величайшим из символистов был Александр Александрович Блок. Его

творчество одновременно и очень типично для всей школы – ибо никто не

зашел дальше его в реалистическом мистицизме русского символизма, и очень

своеобразно, потому что он несомненно родственен великим поэтам

романтической эпохи. Его поэзия более непосредственна, более вдохновенна,

чем поэзия его современников. Даже внешность у него была поэтическая. В нем

было врожденное величие падшего ангела. Все знавшие его чувствовали в нем

129

существо высшего порядка. Он был очень красив, выглядел, как великолепный

образчик той расы, которую теперь принято называть нордиче ской. Он был

точкой пересечения многих традиционных линий – он был одновременно и

очень русский, и очень европеец. Это еще подчеркивалось его смешанным

происхождением.

Предки отца пришли вместе с Петром III из Голштинии, в XVIII веке, но

сам отец, профессор гражданского права в Варшавском университете, был уже

больше чем наполовину русским по крови и крайним славянофилом по

взглядам. Это был несчастный, истерзавший себя эгоист, очень

привлекательный, но невыносимый в совместной жизни. Его первая жена, мать

поэта, открыла это очень скоро; они разошлись после рождения сына, и потом

были разведены. Оба вступили во второй брак. Мать поэта была дочерью

профессора Бекетова, известного ученого, в течение многих лет занимавшего

пост ректора Петербургского университета.

Поэт родился в 1880 г. в квартире деда, в здании университета. После

развода родителей он остался с матерью. Отца он видел только изредка. Жизнь

в семье Бекетовых была культурная, идиллическая. Зимы проходили в

университете, лета в небольшом имении Шахматово, под Москвой. Люди, с

которыми общались Бекетовы, принадлежали к верхушке русской

интеллигенции – в том числе семья великого химика Менделеева (на дочери

• Предыдущая
• 59/92
• Следующая