Партизанка Лара - Надеждина Надежда Августиновна - Страница 17
- Предыдущая
- 17/23
- Следующая
И Егоров рассказал, что всеми партизанскими бригадами получен приказ: взрывая рельсы, сковать передвижение противника. Чтобы враг не мог перебрасывать воинские части с фронта на фронт, не мог подвозить боеприпасы, чтобы наступающей Красной Армии было легче громить врага.
После этого разговора мальчик не спал всю ночь. Кроме Мишки, в этой половине избы медсанбата других раненых не было. За раненым мальчиком присматривала хозяйка избы, молчаливая, усталая женщина, напоминающая Мишке его мать.
Услышав ночью стоны, хозяйка, босая, в длинной холщовой рубашке, вышла из-за занавески:
— Худо тебе, сынок? Может, медицину побужу…
— Сам обойдусь! Дайте лучше водички.
Он пил, стуча зубами о край кружки. Он капал холодной водой на раненую руку. Всё равно жгло, как будто под кожу насыпали горячих углей.
Почему он такой невезучий? Люди воюют, рвут рельсы; наверное, на станцию Железница и Лариска с бригадой ходила, а он в постели лежит.
В одном ему повезло: что он лежит, можно сказать, дома, в Кривицах, где у партизан есть фельдшер Мария Ефремовна. Раненому опасно оставаться в деревне, где шныряют немцы.
В Шолохове тамошний доктор тайком лечил раненых партизан. Он придумал вывесить на двери дома дощечку с надписью: «Сыпной тиф». Немцы шарахались от этого дома. Но потом разнюхали, что их обманывают, и расстреляли доброго шолоховского доктора.
Попадись им Мария Ефремовна, они бы и её расстреляли, да только руки коротки!
К утру Мишка забылся, но очень скоро его разбудили громкие голоса. Мальчика потянуло к окну. На деревенской улице было полно народу. Раздвигая толпу, на крыльцо взбежала начальник санчасти Мария Ефремовна, которую по молодости лет в бригаде звали просто Машей.
А следом за ней четверо партизан внесли носилки, но не в Мишкину, а в другую половину избы.
Лицо человека, которого несли на носилках, было закрыто куском парашютного шёлка, и Мишка не мог его рассмотреть.
Но зато он заметил в толпе свою хозяйку и стал звать её здоровой рукой.
Оглядываясь, она подошла к окну:
— Ложись, сынок. Увидит Маша — заругает. Не велено тебе вставать.
— Лягу. Только сперва скажите: он лётчик?
— Лётчик. Наша разведка — Раиса с Ларисой в лесу его разыскали. С горящей машины кинулся. Кабы не подбили, он бы лекарства тебе привёз.
— Он жив?
— Жив, да, видать, плох. Страсть как руки и лицо попалило.
— Почему ж он не кричит, если живой?
— Потому как без памяти. Ложись, сынок. Я уж постараюсь, всё разузнаю и тебе расскажу.
Мишка послушно лёг. Это правда: не надо сердить Машу. Если Маша будет им довольна, может, она согласится перевести сюда лётчика. Были бы они вместе, Мишка бы ухаживал за ним.
Какая, должно быть, невыносимая боль, если рослый, плечистый лётчик потерял сознание! Значит, вытерпеть больше не мог!
Маша вошла неслышно и села на табуретку возле Мишкиной постели.
— Как ты себя сегодня чувствуешь?
— Я уже почти здоровый… А он? Скажите, он будет жить?
— Самолёт уже вызван. Сегодня ночью мы отправим за линию фронта и его и тебя.
— Меня? — Мишке почудилось, что изба покачнулась, словно рядом с ней взорвался снаряд. — Разве здесь нельзя меня вылечить?
— Там тебе больше помогут. Положение серьёзное. Что, если придётся руку отнять?
— Ну и пусть! — в отчаянии крикнул Мишка. — Режьте руку! Хоть пилой пилите! Я всё равно не уеду. Я остаюсь здесь!
— Ты не понимаешь, что говоришь. Успокойся. Я принесу тебе валерьянки.
Привстав на постели, Мишка с тоской посмотрел вслед Маше. Она добрая, но раз ей так приказано, она не отступится. По затылку видно: ни за что не отступится.
Мишка уткнулся в подушку и зарыдал.
…Нет, он не притворялся, когда кричал Маше: «Режьте руку, но я не поеду!» Он так думал всерьёз. Пусть лучше у него отнимут руку, чем отнимут всё, чем он дышал и жил: его гордость — он, мальчик, участник великого дела, его радость — стоять в одном строю с этими суровыми и добрыми людьми.
Значит, больше он не услышит от командира: «Молодец, Миша!» И на Грачике больше ему не скакать с боевым приказом… Да стоит ли вообще тогда жить?
— Миша! — позвал его тихий голос.
Мальчик поднял с подушки зарёванное лицо. Посреди избы стояла Лара, держа в руках берестяной туесок с ягодами.
— Поешь! Я тебе принесла землянички. Это витамины…
Мишка отвернулся к стене. Кто её звал? Витамины! Да на кой ему они? Нашла чем утешать!
— Ты на меня сердишься? Веришь, я не со зла дразнилась…
Веришь, не веришь!.. Может, она ещё скажет: «Будем дружить». Теперь ему всё равно — ночью он улетает. Чтобы не показать девчонке свою слабость, Мишка зарылся в подушку, но слёзы текли и текли.
— Ты почему плачешь? Потому что она сказала, что тебя отправят? Я слышала ваш разговор. Ничего не поделаешь, надо тебе лететь, Миша. Там тебя положат в хороший госпиталь, и ты поправишься.
— Поправлюсь? Да там без всех вас… один… я помру…
И вдруг Мишка почувствовал, как маленькая девчоночья рука робко коснулась его вихров. Это ещё что? Он хотел оттолкнуть эту руку, но она была такая ласковая, что снимала боль, такая лёгкая, что от неё ему стало легче. Ведь после мамы никто не гладил его по голове.
— Знаешь, Миша, когда я тебя первый раз увидела, то подумала: вот с этим мальчишкой мы будем дружить, а мы всё цапались. Но я тогда про тебя ничего не знала, мне только сейчас сказали.
Мишка уже не плакал, он внимательно слушал.
— У тебя дедушку и бабушку убили, у меня — папу. Ты давно ничего не знаешь про свою маму, и я свою вот уже два года вижу только во сне. А сестра у тебя есть, Миша?
— Н-н-нет…
— Хочешь, я буду твоей сестрой? Ты только скажи, Миша, хочешь?
Она подняла упавший на пол карандаш — его подарил Мишке командир — и переломила пополам.
Мишка не разозлился, хотя так дорожил этим карандашом, что даже жалел им писать.
— Половинка твоя, половинка моя. Ты посмотришь на свою половинку и подумаешь: «Я не один». А я посмотрю на свою и подумаю: «Где сейчас мой братишка? Пусть поправляется поскорей».
— А потом?
— А потом, когда кончится война, ты приедешь к нам в Ленинград со своей мамой. Если нет твоей мамы, моя мама будет твоя мама. А если нет и моей мамы, мы вместе пойдём в один детский дом.
— Прекрасно, что вы уже договорились, — раздался позади ребят голос. Это вернулась Маша. — Значит, вы знаете, что сегодня в ночь вам вместе лететь?
— Вместе?!
Мишка щёлкнул языком от восторга, но зато побледнела Лара.
— Почему вместе? Я не раненая, и война не кончилась. Кажется, задания я выполняю. Вы даже один раз вместе со мной ходили. Или в бригаде мной недовольны?
— В бригаде тебя любят, тобой довольны. Но с этим самолётом хотят отправить и тебя и Фросю — всех, кому нет шестнадцати лет. Потому что воевать — не детское дело. А вы — дети.
— Думаете, дети меньше взрослых любят свою Родину?
Что-то нежное-нежное засветилось в глазах у Маши, но она сдержалась и спокойно ответила:
— Думаю, что берегут вас, заботятся о вас. Иди, девочка. Перед дальней дорогой больному надо отдохнуть.
А больной, не думая отдыхать, во все глаза смотрел на девочку. Он был счастлив, что они летят вместе, и в то же время ему было очень жалко Лару.
Кусая губы, она топталась у двери, как будто что-то хотела сказать. Но ничего не сказала, только украдкой — ведь это была их тайна-показала Мишке зажатый в руке карандаш.
И Мишка, заговорщически подмигнув, тоже показал ей свой карандаш.
Он колебался: может, сейчас спросить и записать адрес Лариной мамы? Нет, лучше он спросит потом. У них с Ларой ещё будет время в самолёте.
Мишка не знал, что видит Лару в последний раз.
Уже ночь завладела небом и землёй, уже по лесу ходила темнота. Она, словно мох, прицеплялась к стволам деревьев, склеивала листву и траву. Ветерок шевелил Мишкины волосы, и мальчику казалось, что это притаившаяся в кустах темнота дует на него своими чёрными губами.
- Предыдущая
- 17/23
- Следующая
