Двойник. Дверь в лето - Хайнлайн Роберт Энсон - Страница 29

• Предыдущая
• 29/91
• Следующая

Труднее всего мне далась попытка войти в мир мыслей и надежд Бонфорта — короче, попытка понять смысл политики партии Экспансионистов. В некотором смысле он сам олицетворял эту партию, был не только ее лидером, но и политическим теоретиком и величайшим деятелем. Ко времени основания партии, экспансионизм был вряд ли чем-то большим, нежели Движение Манифеста Предназначения — пестрая коалиция группировок, имевших только одну общую черту — веру в то, что освоение дальних космических просторов — важнейшее дело, с которым связано все будущее человечества. Бонфорт дал этой партии четкую цель и систему этических постулатов, содержанием которых являлась идея, что равные права и свободы должны следовать за Имперским стягом повсюду. Он неустанно повторял, что человеческая раса никогда не должна повторить ошибки, сделанные в свое время белыми людьми в Азии и Африке.

Меня очень смутил тот факт — а я в таких делах совершенно не искушен — что ранняя история партии Экспансионистов необычайно походила на нынешнюю историю партии Человечества. Я тогда еще не понимал, что политические партии со временем меняются, как меняются, взрослея, люди. Я смутно помнил, что партия Человечества начиналась как группа, отколовшаяся от Движения, но никогда об этом не задумывался. Практически же это было вполне закономерно — когда прочие политические партии, не принимавшие экспансию в космос всерьез, потеряли под воздействием объективных факторов былое значение и утратили места в парламенте, единственная партия, стоявшая на верном пути, была обречена на раскол. Она превратилась в две.

Но я слишком забежал вперед; мое политическое образование шло отнюдь не так последовательно. Я сначала насквозь пропитался политической риторикой Бонфорта. По правде говоря, этим я занимался еще на пути к Марсу, но тогда меня интересовала лишь манера, в которой произносились его речи, теперь же я стал вникать в их содержание.

Бонфорт был оратором в полном смысле слова, хотя иногда в пылу спора мог показаться излишне желчным — как, например, в той речи, которую он произнес во время дебатов в Новом Париже по поводу договора с марсианскими Гнездами, ставшего известным как Соглашение Тихо. Именно этот договор стал причиной его отставки.

Он все же протащил его через парламент, но последовавшая за этим реакция привела к вотуму недоверия. Тем не менее Кирога побоялся денонсировать договор. Эту речь я слушал особенно внимательно, поскольку договор был мне самому не по душе. Мысль, что марсианам должны быть дарованы те же привилегии на Земле, что и людям на Марсе, вызывала у меня тошноту… правда, то было до посещения Гнезда Кккаха…

«Мой оппонент, — говорил с насмешкой Бонфорт, — пытался внушить вам, что лозунг так называемой партии Человечества: «Правительство людей, избранное людьми и действующее в интересах людей» — есть не что иное как осовремененная перефразировка бессмертного изречения Линкольна. Но если голос тут и напоминает об Аврааме, то рука, написавшая лозунг, явно принадлежит Ку-Клукс-Клану. Истинное значение этого внешне совершенно невинного изречения таково: повелевать всеми расами будут только люди, и делать это они будут в интересах привилегированного меньшинства!»

Но мой оппонент возразит, что, дескать, сам Господь Бог вручил нам мандат на право нести в звездные просторы свет просвещения, навязывая «дикарям» ту форму цивилизации, которую мы создали у себя… Так ведь это не что иное, как социологическая школа известного дядюшки Римуса — хорошие негры распевают псалмы, а старый добрый хозяин их за это очень даже уважает. Что и говорить, картина получается трогательная, да только рамка у нее тесновата — в ней не умещаются ни бич, ни бараки рабов, ни колодки для нарушителей порядка".

Я чувствовал, что становлюсь если не экспансионистом, то во всяком случае, бонфортистом. Не уверен, что меня увлекла логика его рассуждений, я не уверен даже, что логика там присутствовала. Просто я находился в том состоянии, когда ум легко подчиняется услышанному. Мне так хотелось понять то, что он говорил, что я, если бы потребовалось, мог бы повторить все эти мысли уже как свои собственные.

Передо мной был человек, который знал, чего он хочет, и (что бывает куда реже) знал, почему он этого хочет. Естественно, это производило впечатление и заставляло пересмотреть свои собственные взгляды.

Чем ты жив, человек?

Во-первых, своей профессией. Я был вскормлен ею, любил ее, питал ни на чем не основанную уверенность, что искусство требует жертв, и, кроме того, это был единственный доступный мне способ заработать на хлеб. А что еще?

На меня никогда не производили серьезного впечатления формальные школы-ячeйки. В свое время я пробежал по ним общественные библиотеки — прекрасное место отдыха для актера без ангажемента — но нашел, что они так же бедны витаминами, как поцелуй тещи. Дайте философу побольше времени и вдоволь бумаги, и он докажет все что угодно.

С таким же презрением я относился к наставлениям, которые преподносятся подрастающему поколению. По большей части это чушь собачья, а те крупицы, которые что-то значат, предназначены для пропаганды священного принципа — «хороший» ребенок это тот, что не мешает мамочке спать по ночам, а «хороший» мужчина имеет солидный cчет в банке и ни разу при этом не был схвачен с поличными за руку… Нет уж, спасибо…

В общем-то, правила поведения есть даже у собаки.

А у меня какие правила? Как веду себя я, или хотя бы, как я оцениваю свое поведение?

«Представление должно состояться при любых условиях». В это я всегда верил и соответственно этому поступал. Но почему все-таки важно, чтобы представление состоялось, особенно учитывая, что большинство из них ужасная гадость? Вероятно, потому что ты добровольно согласился в нем участвовать, потому что публика ждет этого, потому что она заплатила за право смотреть, и ты обязан выложиться до последнего вздоха. Ты обязан делать это ради публики. Ты обязан сделать это ради рабочих сцены, ради режиссера, ради продюсера, ради других членов труппы, а так же ради тех, кто учил тебя ремеслу, ради тех, кто длинной вереницей уходят в глубь истории, туда — к театрам под открытым небом, с каменными сиденьями и даже к тем сказочникам, что восседают на корточках посреди пыльного базара. Noblesse oblige[11].

Я пришел к выводу, что все эти мысли годятся для любой профессии. «Плати добром за добро». «Строй прочно и без обмана». Клятва Гиппократа. «Не подводи товарищей». «Хорошая работа за хорошую плату». Это все аксиомы, не требующие доказательств. Они — неотъемлемая часть жизни, они сохраняют истинность повсюду — даже в самых отдаленных уголках Галактики.

И тут я неожиданно понял, к чему клонит Бонфорт.

Если существуют какие-то этические нормы, не зависящие от времени и пространства, то, значит, они верны одинаково и для людей, и для марсиан. Они верны для любой планеты, вращающейся вокруг своей звезды. И если человеческая раса не будет действовать соответственно этим нормам, она никогда не прорвется к звездам, ибо тогда какая-нибудь более развитая раса выбросит ее оттуда к чертям за двоедушие.

За экспансию придется платить добродетелью. «Обжуль жулика» — эта философия слишком узка, чтобы прижиться в просторах космоса.

Но Бонфорта никак нельзя считать чистым поборником мягкости и доброты. «Я не пацифист. Пацифизм — хитроумная доктрина, с помощью которой человек пользуется всеми благами, дарованными ему определенной социальной группой, и не желает платить за это, причем свою нечестность выдает за добродетель, требующую увенчания его нимбом святого. Господин Спикер, жизнь принадлежит только тем, кто не боится ее потерять. Этот закон должен быть принят!». С этими словами Бонфорт встал, пересек проход между рядами и сел среди тех, кто поддерживал идею возможности применения силы, — концепцию, которую Конгресс его собственной партии отверг.

• Предыдущая
• 29/91
• Следующая