Таврия - Гончар Олесь - Страница 62

— А чем не пара? Да и свадьба в конце концов может быть… фиктивной.

Вольдемар удивленно уставился на мать:

— Фиктивной? Я вас… не совсем понимаю, маман…

— Иди подумай… Что касается меня, то я убеждена, что это самый верный и самый дешевый способ завладеть ею.

…О совете матери устроить фиктивную свадьбу вскоре стало известно и приятелям Вольдемара. В компании это вызвало живой интерес, пришлось всем по вкусу.

— Мудро! Остроумно! — выкрикивал щедрый на лесть Родзянко.

— Яшке даст отступного, ей назначит королевское приданое, — говорил татарин, — и она сама к нему в первую же ночь прибежит…

— Наблюдение надо за ними установить, — советовал офицер. — Потому что между ними в самом деле роман наклевывается: могут далеко зайти.

Один лишь Артур, не отступая от своего пари, упрямо твердил и сейчас, что негр побоится взять в жены белую девушку.

— Но представьте себе, что их свадьба, задуманная как фиктивная, вдруг оказалась бы… совсем не фиктивной, а настоящей!..

— Ха-ха!.. Вот был бы сюрпризец!

— Для всех нас это было бы пощечиной! Такой пощечиной, господа, которая прозвенела бы на всю Таврию!..

На следующий день по имению пошла гулять новость, распущенная господской челядью: не женится паныч на горничной Ганне. Будто был у него с матерью бурный разговор, во время которого Софья Карловна пригрозила сынку тем, что еще при жизни спустит свои имения монастырям на колокола, если он не выполнит ее волю… Итак, не молодой Фальцфейн, а Яшка-повар станет теперь мужем Ганны… Дают якобы господа молодым богатейшее приданое и все расходы по свадьбе берут на себя. За что бы такая награда? Пусть бы уже за Яшкину долгую службу, а то и за Ганнину — короткую!.. Забаламутилось в завистях асканийское горячее болото, пошло валить на Ганну всякие враки…

Известие об измене паныча первой принесла Ганне Любаша. Влетела запыхавшаяся, возбужденная:

— Отрекся! Добилась старуха своего!

Ганна стояла у зеркала, расчесывая свои пышные волосы. Она вздрогнула, точно под плетью, но не обернулась.

— Чуяло мое сердце… — тяжело прошелестело в гнетущей тишине.

От двери Любаше было видно, как побледнела Ганна, глядя из зеркала, словно из воды.

Свадьбу готовили щедрую, шикарную. Сам паныч распорядился привезти из Херсона духовой оркестр и опытных кулинаров. Резали баранов. Сердюки, которые поначалу, услыхав об отречении Вольдемара от Ганны, заметно упали духом, сейчас снова приободрились. Пусть не их выдают замуж, пусть не им пойдет приданое, стоящее хутора, но и их паныч не обходит своей лаской, держит все время поблизости, чтоб, как только гикнет, услыхали…

В воскресенье асканийская церковка трещала от множества народу. Даньку в этот день кадило разводить, к сожалению, не довелось, вместо него взяли другого хориста, но и тот не жалел поповского ладана для Ганниного венчания: все хористы были на стороне Ганны и ее симпатичного Яшки-негра и откровенно радовались, что паныч в конце концов остался в дураках. Не для панычей, а наперекор всем панычам пел в этот день Данько, стоя с ребятами на хорах, отпевая Ганнино девичество, поздравляя молодых со счастьем, что уже грядет… Небесно звучали с хоров чистые ребячьи голоса. Плакали тетки. Заслушались чарующим пением угрюмые святые из киотов. От всей души заливался Данько, вытягивал на самых высоких нотах, — жилы набухали на шее и хрящиком выпирал под кожей подвижный кадык, словно неутомимая певунья-птица засела у парня в горле…

В голубых тучах мягкого, душистого дыма плыли молодые. С какой счастливой нежностью поддерживал Яшка под руку свою невесту, ведя ее под венец. Вел, словно самое хрупкое создание, сотканное из хрусталя и морской кружевной пены. Шел рядом с ней, как орел, и, не в силах скрыть свою неизмеримую радость, все время улыбался молодой, улыбался попу, людям, потевшим в церкви, юным певцам, соловьями заливавшимся на хорах… Ганна в венчальной фате была ослепительна, как никогда; казалось, от нее сквозь голубые фимиамные облака на всю церковь расходится легкое, струящееся сияние Она и здесь, под венцом, владела собой, обряд выполняла с плавным и величавым спокойствием, и на белом лице ее было выражение светлой девичьей задумчивости и уравновешенного торжественного счастья.

Никогда еще не было в Аскании такого венчания! Церковка не могла вместить и половины тех, кто желал посмотреть на этот необычный церемониал.

У церкви стояла огромная толпа. Молодых уже ждала празднично разрисованная яблоками тачанка, хотя ехать было почти некуда — в переулок: какая-нибудь сотая шагов отделяла церковь от дома приезжих, который, по распоряжению молодого Фальцфейна, целиком был отведен под свадебное гуляние. Возбужденный от счастья негр, с восковой венчальной гвоздикой на лацкане черного сюртука, почти на руках вынес из церкви свою молодую, осторожно помог ей усесться, сел рядом с ней, не переставая радостно, открыто улыбаться людям, небу, солнцу. Тронулась яблоневая тачанка. Шарахнулись в разные стороны люди, расступаясь перед сытыми конями, которые шли пританцовывая, грызли железные удила и выгибали шеи, как змеи.

До самого вечера гремели трубы херсонского оркестра, ходуном хода дом приезжих. Гуляла исключительно панская челядь: помощники управляющего, конторщики со своими переборчивыми женами, чеченцы… Новобрачным не велено было от себя приглашать гостей в панское помещение. Лезла в окна детвора, чтоб еще и еще раз посмотреть на молодых. Видели, как не сдержалась все-таки Ганна, сидя в углу за свадебным деревцом, прослезилась. Может, оттого, что родной матери не было на ее необычной свадьбе, богатой и в то же время убогой, что чужие и неприятные люди, совсем равнодушные к молодым, гуляли-пьянствовали в зале… На стенах — оленьи рога и чучела степных орлов, а за столами — пьяные нахальные морды… Что им Ганна, что им Яша! Даже свадебных песен обжорливая панская челядь не умела как следует петь… Сердюки разбухали от водки, хозяйничали, как дома, лезли обниматься к конторщикам и чеченцам. Чужой чувствовала себя Ганна среди этого грубого ненасытного сборища. Словно в тяжком сне слушала его пьяный беспорядочный гул, звон чарок, хруст костей на зубах, тяжелый хохот… Отбывала гулянье, как повинность. Хотя бы все это скорее кончилось, хотя бы скорее остаться с Яшей вдвоем, с глазу на глаз…

Негр, видимо, остро чувствовал настроение Ганны, ему тоже было — не по себе и время от времени, взяв руку Ганны, он нежно, дружески молча поглаживал ее под столом, будто подбадривал, будто говорил: терпи, голубка…

Паныч в этот день не показывался. Говорили, что, запершись у себя в кабинете, Вольдемар с горя пьянствует с приятелями весь день, запивает свою утраченную любовь…

Поздно вечером, когда гульба стала угасать и на свадьбе остались, как на подбор, лишь самые упорные гуляки, Яшка-негр был неожиданно вызван в покои к панычу.

Побледнела Ганна, выслушав переданный лакеем приказ: явиться Яшке к пану.

— Яша, не ходи! — прошептала она в предчувствии какой-то опасности.

— Не бойся… сердечко мое, — взволнованно погладил ее Яша по плечу, чтоб успокоить, и, пообещав скоро вернуться, пошел на вызов.

Ганна сидела некоторое время в оцепенении. Все кружилось, плыло перед глазами. Чучела хищников оживали, целились в нее со стен своими изогнутыми клювами. Ганна порывисто поднялась, бросилась было к двери за Яшкой, но дверь перед ней с хохотом загородила пьяная орава во главе с дядьями, крича, что без молодой им и свадьба не в свадьбу, — танцы не пойдут и водка не будет питься. С отвращением отпрянула Ганна от этого грубого потного сборища, которое, икая, дышало на нее водочным перегаром, тянулось к ее чистому венчальному наряду пьяными растопыренными ручищами. Снова забилась, как затравленная, в угол, села рядом с Яшиным местом, которое оставалось пустым, словно было предназначено отныне кому-то другому.

Не возвращался Яша.

Стоял в это время в кабинете Вольдемара среди рассвирепевшей, отвратительно пьяной «золотой молодежи». Фальцфейн только что предложил ему немалую сумму отступного, но негр с возмущением отверг ее: он не шел ни на какое отступное.