Таврия - Гончар Олесь - Страница 48

На краю огромного поля, заставленного свежими копнами, прямо по межевому рву — разве им привыкать? — отаборились под луной Гаркушины сезонники.

Знал Гаркуша, где их надо искать: где бочки с водой, там и они. По обе стороны от бочек, слегка освещенные луной, устроились люди кучками по межевому рву, как херсонские этапники на отдыхе. Кто поднялся, увидев пучеглазою хозяйскую машину, а кто и нет: такой пошел народ. Те, что постарше, поужинав, укладывались спать, натаскав в ров хозяйских снопов, другие еще разговаривали, а неутомимые девушки уже где-то напевали вполголоса, сами себя укачивая песней… Парней здесь почти не было, они и ночью не без работы: выпрягши лошадей из косилок, погнали к колодцам на водопой, а оттуда на всю ночь — на пастбище.

Пока паныч, вылезший из машины, болтал с какими-то первыми попавшимися бабами, Гаркуша шепотом уже успел отчертыхать своего молодого подгоняльщика за все его дневные промахи. И за снопы на межевике и за то, что рано выпрягли…

— Где криничанские? — спросил под конец приказчик.

— Вон они гудят, — с досадой махнул подгоняльщик куда-то под луну.

Гаркуше этого было достаточно. Вскоре он с панычем уже был возле криничанских, не раз им оштрафованных красавиц.

С приходом паныча и приказчика песня оборвалась.

— Чего же вы притихли? — спросил Вольдемар. — Пойте.

— А мы петь не нанимались, — послышался из толпы хорошо знакомый Гаркуше голос Вусти.

— Легче, легче там! С вами паныч разговаривает! — объяснил приказчик. — Это все ты, Вустя, бунтуешь? Все тебе тут колет!

— А и колет, — сказала грудным голосом Ганна Лавренко, — попробовали бы сами всю ночь вот так, на меже, на кочках…

Гаркуша хотел ей что-то ответить, но паныч цыкнул на него.

Поразила Вольдемара Ганна. Сидела горделиво под лунным светом мраморно-озаренная, величаво-спокойная. Без бриллиантов была, а при луне — со своими дешевыми сережками и монистом казалась в бриллиантах…

«Эге, — воскликнул мысленно паныч, — да тут вон какие есть!»

И, присев около девушек, снова завел свой любимый разговор — какие у кого будут жалобы к нему и претензии.

— Воду гнилую привозят, — выпалила Вустя, прикрываясь от месяца за плечо Ганны.

— Безобразие, — строго сказал паныч Гаркуше. — Что у нас, воды в колодцах не хватает?

— Сейчас-то еще хватает, — не испугался на сей раз Гаркуша, — а вот дальше будет и не хватать… Известно же, что в середине лета иссякают наши колодцы!..

— Сякают, сякают[7],— передразнил приказчика паныч под дружный смех девушек. — Ты поменьше мне болтай, Гаркуша… Почему сюда гнилую привозите?

— Выливать жалеют ту, что остается, — объяснила Олена Персистая. — На второй день оставляют… А как ее пить? Согреется, протухнет…

— Скоро головастики в ней будут пищать, — заключила Ганна Лавренко, и все опять засмеялись.

— Ладно, это мы исправим, — пообещал паныч. — А сейчас, может, все-таки споете?

— Не можем, — сказала Вустя из-за плеча Ганны.

— Почему?

— Спать пора. Завтра вставать рано.

Между тем по всему было видно, что девушки еще и не думают спать. И хотя развлекать паныча песней у них в самом деле не было никакой охоты, он их все же заинтересовал. Со всех сторон девушки так и постреливали глазами на эту знатную, в клетчатой рубашке, птицу, которая не умела даже толком сидеть на траве. Как только паныч подсел к компании, Вустя с присущей всем Яреськам меткостью мысленно прилепила ему кличку: суслик в очках. И уже следила за каждым его движением, как за движением суслика, насмешливо перешептываясь в темноте с подругами.

Обо всем этом паныч не догадывался и считал, что девушки украдкой поглядывают на него вовсе не для того, чтобы высмеивать, а потому, что им, верно, впервые выпала почетная возможность так близко сидеть с человеком знатного рода и свободно разглядывать его.

Разговаривая с девушками, паныч незаметно, как ему казалось, пододвигался все ближе к Ганне, нахально впиваясь в девушку стеклышками своего пенсне.

«Боже, откуда у нее все это? Какой прекрасный рот, какой бюст, какая царственная осанка!..»

— Как тебя зовут? — не утерпев, спросил паныч.

— Ганна.

— А где ты покупала такие чудесные сережки? — сказал Вольдемар и попытался взять Ганну за сережку.

Но она строго отбросила его руку с лакированными длинными, как у мертвеца, ногтями.

— Не балуйте, паныч.

— Ишь ты! — вмешался неожиданно Гаркуша. — А то что?..

— А ты заткнись, — отрезала Ганна поднимаясь.

Другие тоже встали, поправляя платки, повернувшись к панычу и приказчику спиной.

С тем они и уехали от девушек.

Молчаливый сидел паныч за рулем, изредка поглядывая в небо, оперенное тонкими серебристыми тучками. Холодное цыганское солнце светило теперь уже им в затылок, одинокое над степью, а отсветы от него ложились на каждую тучку, делая ее мраморной, и все небо уже летело на Вольдемара, словно облицованное из края в край светлым, голубоватым мрамором бесчисленных девичьих лиц, похожих на одно — на лицо Ганны.

Изредка мелькали под луной отары. Кружилась, как метель, в свете фар степная мошкара, слепо несясь навстречу, разбиваясь о стекла. Вспугнутые жаворонки вспархивали перед самой машиной и свечками уходили вверх, в мраморную Ганнину высоту.

— Она здесь со своими дядьями, — нарушил через некоторое время молчание Гаркуша. — Держат, видать, ее в руках… Они у меня сторожами на Кураевом. Статные ребята: только глянешь — уже страшно… Как два разбойника.

— Штрафы с нее чтоб завтра все снял. Слышишь? — не оборачиваясь, приказал паныч. — И вообще… смотри у меня.

Приказчик так и не понял толком, что означало это панычево «смотри», но наугад кивнули:

— А тех… разбойников сейчас покажешь мне.

— Слушаюсь.

Заехали на Кураевый, и приказчик кликнул к машине сторожей. Долго ждать не пришлось. Встревоженные Сердюки запыхавшись подбежали к панычу со своими колотушками.

Разговор с ними был короткий.

— От приказчика я узнал, — сказал паныч, — что вы образцово несете службу и заслуживаете награды. За это я перевожу вас в главную экономию. Будете сторожить там. Завтра явитесь в Асканию… прямо ко мне.

Сказал и покатил в степь, пугая зайцев и жаворонков. Сердюки стояли ошарашенные. Оторопел и приказчик.

— Вишь, — неопределенно сказал он сторожам и направился к кухне, услыхав доносившийся оттуда смех кухарки.

Долго гадали в ту ночь Сердюки, что́ бы все это могло означать. Не мог же Гаркуша в самом деле так уж выхвалять их перед панычем… Да и за что? Слыхали ж они, как тузили его ребята на сеновале, но сделали вид, что не слышат, выручать не кинулись!

Как бы там ни было, а судьба, кажется, повернулась, наконец, и к ним лицом, и на другой день к завтраку Сердюки уже стряхивали с себя пыль в Аскании. Паныч был в ласковом настроении, принял их первыми и долго беседовал при закрытых дверях.

— Кто они, эти мужичищи? — переговаривались между собой конторщики, толпясь в прихожей. — Сам к ним вышел, позвал, словно кого-то важного…

— Кто их знает: может, это контрабандисты какие-нибудь… Греки, может, из Очакова…

От паныча Сердюки вышли весело возбужденные и словно слепые: проталкиваясь через прихожую к двери, наступали панским холуям на мозоли своими ножищами.

На улице им встретился Валерик, но они вначале даже не узнали парня, который первый вежливо поздоровался с ними.

— А, это ты, — очнулся Левонтий. — Где же ты теперь?..

— Работал в саду, а сейчас, — покраснел парень, — к теннисным кортам приставили… Мячи подавать.

— Ага, мячи… Чего ж: это тоже работа, — по-заговорщицки перемигнулись Сердюки и, расспросив парня, где тут «монополька» и страусятник, двинули дальше.

Валерик слыхал, как они, отойдя, опять заговорили о мячах и весело заржали.

В лавочке Сердюки, к удивлению продавца, разменяли подозрительно новенький червонец и, купив по восьмушке водки на брата, подались прямо на страусятник. Им захотелось проведать своего земляка Нестора Цымбала, с которым они не виделись со дня прихода из Каховки.