Таврия - Гончар Олесь - Страница 39

Тут, рядом с Мурашко, ему даже самая черная работа не была тяжелой!

— Ну, Валерик, пойдем дальше, — говорит Иван Тимофеевич, поднимаясь и берясь за лопату. — Уже немного осталось…

Шаг за шагом продвигаются вперед. Шумят вершины деревьев, бьются, кипят в зеленом шторме. С чавканьем шлепается грязь вдоль канавки — становится глубже русло…

Через полчаса добрались до опушки. Из открытой степи ударили навстречу горячие струи суховея, обожгли лица обоим.

Иван Тимофеевич взял парня за руку.

— Смотри, друже… В глубине парка сейчас тишина, в воздухе там чувствуется влага, а тут все горит, шумит, напирает на ветки… Разгулялся таврический сирокко… Первые, самые жестокие его удары принимает на себя эта зеленая стена. Погляди, вся опушка с этой стороны как бы обожжена пламенем. Суховей жжет, засыпает ее пылью, свертывает листву, но и сам тем временем выдыхается. Воздушные потоки, скользнув по кронам, вздымаются вверх или, разделившись на отдельные струйки, запутываются в ветвях и постепенно гаснут… Вот это тебе, Валерик, лес за работой. Это тебе… вода в степи.

Посмотрели в степь. Лежала голая, открытая до самого горизонта, открытая — знали — и за горизонтом, по всему приморью. Суховей суховея над травой догоняет… Что сейчас там делается — в селах, на убогих нивках?

Задумался Валерик. Нахмурился Мурашко.

Издевается там стихия над человеком, как хочет…

— Нет, — поднял вдруг лопату Мурашко, словно для удара. — Не может наша степь на верховодке жить! Ей большая вода нужна…

Ночи были теплые, и Валерик спал теперь на веранде домика, где жила семья Мурашко. Двери в квартиру были для парня всегда открыты. Жена Мурашко, Лидия Александровна, относилась к нему, как, верно, относилась бы к родному сыну. Ласковая и нежная, она старалась ничем не дать почувствовать Валерику его неравноправность в доме. Другое дело, что сам Валерик далеко не всегда мог забыть об этом и садился за гостеприимный стол, всякий раз смущаясь и мечтая лишь о том, чтобы посчастливилось ему когда-нибудь отплатить этим людям добром за добро.

Иван Тимофеевич разрешал ему пользоваться своей библиотекой, и вечера Валерик проводил в мурашковском кабинете за книгами. Иногда, правда, приходили после работы гости из числа асканийской интеллигенции, но это бывало редко, большей частью Иван Тимофеевич по вечерам работал.

Прекрасны были эти вечерние часы, озаренные человеческой мудростью, увлекательные, как далекие путешествия!

…В доме тишина, Мурашко что-то пишет за столом, обложившись циркулями и линейками, строгий, курчавый, как Джордано Бруно… В противоположном углу наслаждается книжками Валерик. В составе экспедиции Жилинского он уже прошел тысячи верст по степям Новороссии в поисках воды и сейчас штудирует книгу профессора Докучаева «Наши степи прежде и теперь»… Прочтет страницу-две и задумается, слегка покачиваясь в кресле, витая мыслями где-то над родными степями, словно заново открытыми ему мудрым профессором.

Ясно, Геродот что-то напутал. По его свидетельству, в древности леса шумели у самого гирла Днепра и даже возле Перекопу. Не днепровские ли плавни принял он за настоящие леса? Но то, что степи были в старину иными, — в этом нет сомнения. Пышная растительность бушевала здесь. Еще во времена Боплана в степях водились туры, благородные олени…

«Распашка степей, пастьба стад и овец изменили структуру почвы… Наше южное земледелие находится в надорванном, надломленном, ненормальном состоянии. Оно является биржевой игрой, азартность которой возрастает с каждым годом…»

Гневом дышит книга профессора. Как строгий врач, дает он свои советы, определяет режим. Регулировать реки. Создавать водоемы. Насаждать лесополосы… Баклагов уже насаждает в Каховке лозу на летучих песках. Почему же ему никто не помогает? Почему насмехаются над ним в земстве?

Много мыслей вызывает у Валерика прочитанное.

О многом хочется спросить у Ивана Тимофеевича… Но тот с головой окунулся в свои, только ему известны проекты, что-то подсчитывает, множит и перемножает…

«Никакая агрономия не поможет, — грозно предупреждает профессор, — если сами землевладельцы, неправильно понимая свои права и обязанности к земле, будут думать лишь о выгоде, вопреки требованиям науки и здравого смысла!» Но как же сделать, чтобы они перестали думать только о своих выгодах? И вообще возможно ли такое? И что думает обо всем этом Мурашко?

— Иван Тимофеевич, — отрывается от книжки Валерик, — можно ли…

Голос его вдруг осекся. Взглянув на Мурашко, парень поразился: никогда еще он не видел своего учителя таким! Свободно откинувшись в кресле, словно отдыхая, Иван Тимофеевич улыбался, глядя в потолок, — улыбался усами, бородкой, всеми морщинами по-южному смуглого лица. Глаза его лучились счастьем. «Что с ним?» — невольно подумал Валерик, завороженный необычайным, вдохновенным видом Мурашко. Иван Тимофеевич напоминал в этот момент отважного путешественника, который после долгих блужданий в пустынях, наконец, открыл все, что жаждал открыть, и, добравшись до спасительного оазиса, свалился под зеленой пальмой, измученный, но безгранично счастливый.

— Вот и завершил ты, человече, главное, самое большое и самое любимое сооружение своей жизни, — с торжественной медлительностью заговорил Мурашко. — Два года бился… Немало было промахов, немало поблуждал наощупь, впотьмах… Не раз терял веру, впадал в отчаяние, но хорошо, что поднимался, что снова брался за свое… Теперь все легло, как должно, все гармонирует… Пойдет — не может не пойти! — Мурашко говорил, уже не замечая парня. Казалось, он разговаривает с пространством.

— О чем это вы, Иван Тимофеевич?

Как бы разбуженный этим вопросом, Мурашко удивленно взглянул в угол на Валерика.

— Ты еще здесь?

И, привычным движением добыв свою карманную «луковицу», некоторое время внимательно смотрел на нее, прикусив ус.

— Тебе пора, Валерик. Завтра рано вставать… Пойдем.

Вышли на веранду.

Теплая ночь, напоенная степными запахами, проплывала над Асканией. В дремучей чаще парка пощелкивали соловьи. Хотя Иван Тимофеевич был сейчас в прекрасном настроении, однако, оставаясь верным своему пристрастию все вокруг улучшать, он вскоре обнаружил несовершенство даже в трелях асканийских соловьев.

— Слышишь? Сделает одно, два, самое большее три колена, а дальше уже затрещал, как сорока… Не умеют наши асканийские соловьи петь в самом деле по-соловьиному… И знаешь почему? Мало еще в наших парках певчих птиц с красивыми голосами, а соловей имеет привычку перекладывать на ноты то, что слышит поблизости, вокруг себя… Сорока застрекочет, он и сороке саккомпанирует, такой маэстро!..

— Я до Аскании вообще соловья не слыхал, — признался Валерик. — В школе весна, бывало, придет, и не то что соловей — кукушка не закукует…

— В школе… А возьми ты Чаплинку, Строгановку, Громовку, все наши села степные: что они слышат? — Мурашко помолчал, как бы прислушиваясь ко всем этим чаплинкам, строгановкам и громовкам. — Но скоро услышат и они… Перестанет Аскания быть чудом, экзотическим оазисом среди обнаженных присивашских просторов… До самого Перекопа зашумят, зазеленеют вот такие, полные соловьев, парки, сады, рощи… Оживет степь, Валерик, оживет, — уверенно закончил Мурашко и загадочно улыбнулся.

Эта улыбка, как и самый тон, которым говорил сегодня Иван Тимофеевич о возрождении края, несколько огорошили его юного коллегу. Зашумят, зазеленеют, оживут… Говорит так, словно все это уже в его власти, в его руках!

Не знал Валерик, откуда черпает Мурашко свою уверенность. Не знал, что шеренги мелких, заостренных цифр уже стоят в кабинете, собранные и выстроенные садовником на защиту своих золотых мечтаний.

— Идея орошения наших степей не нова. Не мне она принадлежит — она принадлежит самому народу, — говорил Мурашко на другой день своим друзьям, которые собрались вечером у него в кабинете. — Прислушайтесь к песням сезонников, к рассказам, думам и легендам народным… Весь таврический эпос проникнут мечтой об орошении степей… Свою задачу я усматривал в том, чтобы перевести эту мудрую народную идею на язык цифр, доказать огромную практическую целесообразность ее осуществления… Вы знаете, сколько разговоров ведется сейчас вокруг Днепра, вокруг проблемы днепровских порогов? Новейшими проектами упорядочения порогов предусмотрено, во-первых, улучшение судоходства, во-вторых, получение гидроэлектрической энергии. Но есть еще третья неотложная потребность края — орошение. Предыдущие проекты это дело обходили, а я хочу в меру своих сил дополнить. Конечно, я не чувствую себя настолько компетентным в ирригации, чтоб взяться за разработку проекта во всех технических подробностях. Это дело инженеров. Однако опыт степного лесовода, совесть гражданина подсказывают мне: бей в набат, зови, требуй!.. Моя цель — растормошить, поднять всех на ноги, привлечь внимание самых широких кругов общественности к проблеме обводнения. Мы живем сейчас на голодном пайке днепровской воды, идущей к нам от Каховки под степью, в известняках понтийского яруса. Я предлагаю вывести эту воду на поверхность. Известно, что вся безводная часть Таврии лежит значительно ниже горизонта днепровских вод, подпертых порогами. Итак, возведя соответствующие сооружения, можно направить воды Днепра в степь самотеком. Было бы преступлением не воспользоваться этим преимуществом, которое дает нам сама природа. Устройство оросительной системы не только не идет вразрез с интересами судоходства и использованием энергии порогов, что уже предлагают инженеры, а наоборот, все эти три главные проблемы края гармонически сочетаются между собой. Меня интересует прежде всего оросительный канал. Я в своих предложениях доказываю, что он нам даст. Канал будет господствовать почти над миллионом десятин родящих земель. Вы представьте себе миллион десятин цветущей земли! Орошение и только орошение может спасти наш край от бесконечных засух и черных бурь, от катастрофических для крестьянства недородов. А для государства орошение Таврии будет равнозначно тому, что оно приобретет новый Крым…