Все оттенки голубого - Мураками Рю - Страница 3

• Предыдущая
• 3/25
• Следующая

Я пытался позвать Рэйко, но горло у меня перехватило и из него не вылетело ни слова. Я решил, что звал Рэйко, потому что мне хотелось сигарету, но, когда я открывал рот, мои голосовые связки лишь подрагивали и слышался только какой-то странный свистящий звук. Мне было слышно тиканье часов над головами Окинавы и Рэйко. Этот звук своей регулярностью странным образом ласкал меня. Я почти ничего не видел. По правую руку от меня виднелось что-то, напоминающее отражение на воде. Там постоянно появлялись слепящие вспышки, которые раздражали. Я предположил, что это, должно быть, свеча. Рэйко всмотрелась в мое лицо и пощупала пульс. Потом сказала Окинаве: «Он еще жив!»

Я отчаянно шевелил губами. Подняв руку, ставшую будто железной, я коснулся плеча Рэйко и прошептал:

– Дай мне закурить.

Рэйко вложила мне в рот зажженную сигарету, влажную от слюны. Обернувшись к Окинаве, она сказала:

– Эй, посмотри на глаза Рю – испуганные, как у маленького ребенка. Посмотри, он дрожит, это в самом деле опасно, смотри, он почти плачет.

Дым, проникавший в легкие, казался мне почти живым существом. Окинава приподнял мою голову за подбородок и, вглядываясь в зрачки, сказал Рэйко:

– Это был уже последний звоночек, настоящий отход. Весил бы он кило на десять меньше, все было бы кончено.

Искаженные черты его лица напоминали солнце, проникающее сквозь раскрытый пляжный зонт. Мне казалось, что я превратился в растение, складывающее свои серые листья на закате, никогда не рождающее цветов, спокойное растение вроде папоротника, у которого только ветер уносит созревшие споры.

Задули свечу. Я слышал, как Окинава и Рэйко раздеваются. Поставили пластинку. Послышалась мелодия «Soft Parade» группы «The Doors», и сквозь мелодию я слышал, как они трутся о ковер и раздаются сдавленные стоны Рэйко.

В моем сознании всплыл образ женщины, бросившейся вниз с высотного здания. Она всматривалась в удаляющееся небо, а лицо ее было искажено ужасом. Она совершала движения пловчихи, как бы пытаясь снова подняться вверх. Волосы у нее растрепались и развевались над головой, как морские водоросли. Деревья по обе стороны улицы, автомобили, люди, увеличивающиеся в размерах, ее нос и губы, искажаемые порывами ветра, – вся эта сцена в моем сознании напоминала дурные сны, от которых в разгар лета пробивает озноб. Это была замедленная черно-белая кинолента, запечатлевшая падение женщины с высотного здания.

Они поднялись, вытерли пот с тел друг друга и снова зажгли свечу. Я отвернулся от яркого света. Они разговаривали так тихо, что слов разобрать я не мог. Время от времени на меня накатывались приступы спазмов и тошноты. Тошнота наплывала волнами. Закусив губу, вцепившись в простыню, я вжимался в постель, а когда тошнота проходила и откатывалась, я испытывал почти сексуальное удовольствие после завершения соития.

– Окинава, ты – грязная крыса! – громко завопила Рэйко.

Одновременно раздался звук разбитого стекла. Кто-то из них рухнул на кровать ничком, отчего я даже подскочил. Другой – видимо, это был Окинава – выпалил: «Дерьмо!» – хлопнул дверью и вышел. Свечу задуло ветром, до меня доносился только шум шагов человека, спускающегося по железной лестнице. В темной комнате мне было слышно только мягкое дыхание Рэйко, и после борьбы с тошнотой я почувствовал, что начинаю терять сознание. Я уловил сладковатый запах, как от гнилого ананаса, доносившийся от любовных соков полукровки Рэйко. Мне вспомнилась одна женщина, которую много лет назад я видел в кино или во сне: тонкие длинные пальцы на руках и ногах, медленно соскальзывающая с плеч комбинашка, а потом она принимала душ за прозрачной стенкой, и вода капала с ее заостренного подбородка, а она рассматривала в зеркале свои зеленые глаза. Она была иностранкой.

Идущий перед нами человек оглянулся и остановился, потом отбросил сигарету в сточную канаву. Крепко зажав левой рукой новенький дюралевый костыль, он двинулся дальше. Я решил, что он повредил ногу совсем недавно. Его правая рука казалась не менее сильной и мускулистой, а на земле, по которой он тащил ногу, оставалась глубокая борозда.

Солнце было в зените. Идущая рядом Рэйко сбросила с плеч куртку. Пятна пота проявились на ее плотно обтягивающей тело блузке.

Она выглядела усталой, будто не спала накануне. Когда мы оказались перед рестораном, я сказал:

– А не похавать ли нам чего-нибудь? Она ничего не ответила, только покачала головой.

– Я не совсем понимаю этого Окинаву: метнулся в ночь, когда все поезда уже перестали ходить.

– Все в порядке, Рю, я была сыта по горло, – мягко сказала Рэйко. Она сорвала листок с придорожного тополя.

– Послушай, а как называется эта полоска, видишь?

Сорванный лист был пыльным.

– Разве это не прожилка?

– Совершенно верно, это прожилка. Я ведь в средней школе проходила биологию, и у меня была специальная тетрадь. Я забыла, как это точно называется, но, знаешь, я поливала листья каким-то химикатом, после чего они становились совершенно белыми, а потом все растворялось, и оставались только эти прожилки.

Мужчина с костылем сидел на скамейке у автобусной остановки и внимательно изучал расписание. Остановка называлась «Главная больница Фусса». Слева находилось большое здание больницы, и в сквере при ней человек десять пациентов в тренировочных костюмах под руководством медсестры занимались гимнастическими упражнениями. У всех них были толстые повязки на лодыжках, и по свистку они принимались крутить бедрами и головами. Прохожие наблюдали за этими пациентами.

– Знаешь, сегодня вечером я собираюсь заглянуть в ваш бар, мне нужно сообщить Моко и Кэй о предстоящей вечеринке. Они сегодня придут?

– Конечно придут, они каждый день приходят. Так что и сегодня будут… Слушай, хочу показать тебе одну вещь…

– Что?

– Альбом с образцами разных листьев. Там, на Окинаве, многие коллекционируют насекомых, потому что там встречаются очень красивые бабочки, но лично я составила альбом, в котором были только прожилки листьев, и учитель меня похвалил, а поскольку я получила за это премию, меня послали в Кагосиму. Этот альбом еще хранится у меня. Я очень им дорожу, и мне страшно хочется показать его тебе.

Мы подошли к вокзалу. Рэйко отбросила тополиный лист на дорогу. Крыша над платформой поблескивала серебряным светом, и я надел солнечные очки.

– Уже по-настоящему жарко. Лето началось.

– А? Что?

– Я сказал, что уже настало лето.

– Летом жарче, – откликнулась Рэйко, глядя на рельсы.

Когда я пил вино за стойкой, то услышал, как кто-то в уголке бара шуршит фольгой от «Ниброль».

Закрыв заведение раньше времени, Рэйко рассыпала по столу сотни две таблеток «Ниброль». Кадзуо сказал, что достал их в аптеке на Татикава. Потом она объявила:

– Устроим-ка вечеринку перед вечеринкой!

Она взобралась на стойку и, продолжая танцевать под пластинку, сняла чулки, подошла ко мне, обняла и просунула мне в рот язык, пахнущий таблетками. Кончилось это тем, что она блеванула черноватой кровью и неподвижно распласталась на диване. Ёсияма поглаживал ее длинные волосы, стряхивая со своей бороды капельки воды и беседуя с Моко. Она перевела взгляд на меня, высунула язык и подмигнула. Ёсияма обернулся и с улыбкой спросил меня:

– Эй, Рю, у тебя не найдется чего-нибудь для меня? Немного травки или чего еще? – Сидя на табурете и опершись локтями о стойку, он покачивал ногами в кожаных сандалиях.

Я выкурил так много, что язык у меня пощипывало. Кислое вино не лезло мне в глотку.

– Нет ли у тебя вина послаще?

Кэй рассказывала Кадзуо, как она ездила в провинцию Акита и снималась там голышом, но он казался слишком одуревшим от «Ниброль». Она пила виски прямо из горла, закидывала арахисовые орешки один за другим в рот и говорила:

– Там была одна, ее связывали на сцене, прикинь, Кадзуо, как это ужасно, она была вся обмотана какой-то колючей веревкой. Ужас, правда?

• Предыдущая
• 3/25
• Следующая