Хроники Заводной Птицы - Мураками Харуки - Страница 65

• Предыдущая
• 65/168
• Следующая

Кумико тряхнула головой.

– Нет, ничего особенного. Ты прав. Забудем.

Мы стали жить, изо всех сил стараясь избегать разговоров об аборте. Давалось это с трудом. Сидим, говорим о чем-нибудь совсем другом – и вдруг ни с того ни с сего замолкаем. По выходным часто ходили в кино. В темноте зала пытались сосредоточиться на фильме, но думали совсем не о кино или вообще отключались. Я знал, что у сидящей рядом Кумико – совсем другие мысли. Почти физически чувствовал.

После кино мы шли куда-нибудь выпить пива или перекусить, не зная подчас, о чем говорить друг с другом. Так продолжалось полтора месяца – долгие полтора месяца, пока Кумико не сказала:

– Послушай, давай бросим дела и махнем завтра куда-нибудь вдвоем? Сегодня четверг, отдохнем до воскресенья. Должен же у людей хоть когда-нибудь быть отпуск!

– Конечно, только я не уверен, что у нас в конторе кто-нибудь знает это слово, – рассмеялся я.

– Скажи им, что заболел. Что у тебя сильный грипп или что-нибудь в этом роде. И я скажу то же самое.

Мы сели в поезд и укатили в Каруидзаву [47]. Кумико говорила, что ей хочется куда-нибудь в тишину, в горы, чтобы там можно было гулять сколько захочешь, – вот мы и выбрали это место. В апреле в Каруидзаве не сезон, в гостиницах пусто, большинство магазинов закрыто, но для нас это было то, что нужно. Мы только и делали, что гуляли с утра до вечера, каждый день.

Понадобилось полтора дня, чтобы Кумико сбросила это оцепенение. Сидя рядом со мной в гостиничном номере, она проплакала почти два часа. А я крепко обнимал ее и не говорил ни слова.

После этого Кумико понемножку, будто вспоминая, начала рассказывать. Как проходила операция. Что она пережила. Об охватившем ее остром чувстве утраты. О том, как одиноко ей было, пока я ездил на Хоккайдо, и о том, что она не решилась бы на то, что сделала, если бы не это одиночество.

– Я ни о чем не жалею, – сказала она наконец. – Ведь другого выхода не было. Я уверена. Знаешь, что тяжелее всего? Что я хочу все тебе рассказать, все, что чувствую, – и не могу.

Кумико приподняла рукой волосы.

– Я от тебя ничего не скрываю, поверь. Когда-нибудь расскажу. Ты – единственный, кому я могу это рассказать. Но только не сейчас. Пока я не могу выразить это словами.

– Это как-то связано с прошлым?

– Нет-нет.

– Спешить некуда. Расскажешь, когда сможешь. Времени у нас хоть отбавляй. Теперь я с тобой, не волнуйся, – сказал я. – И запомни: все твои дела и заботы, что бы то ни было – это все мое. Можешь не беспокоиться.

– Спасибо. Как здорово, что мы вместе.

Оказалось, однако, что времени у нас не так много, как я думал. Чего же не могла выразить словами Кумико? И не связано ли это как-то с ее исчезновением? Может, я не потерял бы ее, если б добился тогда, чтобы она мне все рассказала. Но, подумав немного, я сказал себе: «Нет! Все равно ничего бы не вышло». Ведь Кумико говорила, что никак не может подобрать нужные слова. Выходит, это было выше ее сил.

– Эй, Заводная Птица! – Меня громко звала Мэй Касахара. Сквозь дрему мне почудилось, что я слышу ее голос во сне, но это было наяву. Подняв голову, я увидел ее маленькое лицо, маячившее высоко вверху. – Эге-ге! Заводная Птица! Ну же! Я знаю, что ты там. Отзовись!

– Здесь я.

– Ну, дела! Что ты там делаешь?

– Думаю.

– Не поняла. А для этого обязательно в колодец надо лезть? Попроще ничего придумать нельзя?

– Зато здесь можно сосредоточиться. Темно, прохладно, тихо.

– Ну и как дела?

– Да не очень. Вообще-то я здесь первый раз.

– А думается как? Лучше?

– Я пока не разобрал. Эксперимент только начался.

– А ты заметил, Заводная Птица, что твоя лестница пропала?

– Как же, как же. Заметил.

– Ты знал, что это я ее вытащила?

– Нет, не знал.

– А на кого ты подумал?

– Да ни на кого, – откровенно сказал я. – Не знаю, как сказать, но мне это не приходило в голову – что кто-то взял лестницу. Сказать по правде, я подумал, что она просто исчезла – и все.

Мэй помолчала.

– Просто исчезла, – проговорила она с опаской в голосе, будто в моих словах была какая-то заумная ловушка. – Просто исчезла… Что это значит? Ты хочешь сказать, что она взяла… и пропала куда-то?

– Может быть.

– Знаешь, Заводная Птица, я уже тебе говорила, но ты правда странный парень. Таких чудиков еще поискать. Понял?

– Я бы не сказал.

– С чего же ты тогда взял, что лестницы могут исчезать сами по себе?

Я прижал ладони к лицу, пытаясь сосредоточиться на разговоре с Мэй.

– Значит, это ты ее вытащила?

– Конечно, я, – ответила Мэй. – Мог бы и догадаться. Подкралась ночью и вытянула.

– А зачем?

– Вчера я несколько раз к тебе заходила. Хотела позвать опять вместе поработать. Тебя не было. Увидела на кухне твою записку и стала ждать. Сидела-сидела, не дождалась. Тогда я подумала, может, ты снова у заброшенного дома отираешься. Прихожу – колодец наполовину открыт и в него спущена лестница. Мне и в голову сначала не пришло, что ты сидишь тут, на дне. Я подумала, что лестницу оставил какой-нибудь рабочий или еще кто-то. Вот и скажи: есть еще на свете люди, которые, чтобы подумать, лезут в колодец и сидят там?

– Что ж, ты права, пожалуй, – был вынужден признать я.

– Ночью тихонько смоталась из дома и опять пошла к тебе, но тебя все не было. И тут до меня дошло: а не ты ли забрался в колодец? Мне в голову не приходило, чем там можно заниматься, но ты ведь немножко того… Я и двинула снова к колодцу, вытащила лестницу. А ты сдрейфил, наверное?

– Есть немного.

– А что ты там пьешь и ешь?

– Воды есть немного. Еду я не брал. Вот только три лимонных карамельки…

– И давно сидишь?

– Со вчерашнего утра.

– Ты, наверное, голодный?

– Пожалуй.

– А с этим делом… ну, отливаешь ты как?

– Обхожусь. Я же почти не пью и не ем, так что это не проблема.

– А знаешь, Заводная Птица, ведь ты можешь там умереть, если я захочу. Кроме меня, никто не знает, где ты. Лестницу я спрятала. Понимаешь? Стоит мне уйти отсюда – и тебе кранты. Кричи не кричи – все равно не услышат. Кому в голову придет, что ты тут сидишь? Никто даже не заметит, что ты пропал. На работу не ходишь, жена сбежала. Если кто и обратит внимание, что ты пропал, будет уже поздно – к тому времени ты отдашь концы, и даже тела твоего не найдут.

– Все правильно. Твоя воля – и мне конец.

– Ну и как тебе это?

– Ты меня напугала, – сказал я.

– Что-то по твоему голосу не похоже.

Я все тер ладонями щеки. Вот они – руки и щеки. В темноте их не видно, но все пока на месте, мое тело еще здесь.

– Наверное, до меня еще как следует не дошло.

– Зато до меня дошло, – заявила Мэй Касахара. – Оказывается, человека на тот свет отправить гораздо проще, чем кажется.

– Ну, это еще от способа зависит.

– Проще, проще. Вот достаточно тебя здесь оставить – и все. Ничего и делать не надо. Ты только представь, Заводная Птица! Как ты будешь мучиться в темноте, постепенно загибаться от голода и жажды. Это будет нелегкая смерть.

– Это уж точно, – отозвался я.

– Ты, похоже, мне не веришь. Думаешь, на такую жестокость я не способна?

– Не знаю. Верю или не верю – не в том дело. Все может быть. Вот что я думаю.

– «Может быть…» Я не об этом говорю, – произнесла она ледяным тоном. – Вот что! Мне отличная мысль пришла в голову. Коли уж ты туда думать залез, может, помочь тебе еще больше сконцентрироваться?

– Как? – спросил я.

– А вот так! – С этими словами Мэй Касахара плотно задвинула половинку крышки колодца, которая оставалась открытой. Наступила полная, непроглядная тьма.

В кромешной тьме я скорчился на корточках на дне колодца. Со всех сторон меня окружало ничто – единственное, что можно было разглядеть. Я сделался частью этого ничто. Закрыв глаза, слушал, как бьется сердце, бежит по жилам кровь, как, подобно кузнечным мехам, работают легкие, как сокращаются в спазмах требующие пищи скользкие внутренности. В этом жутком мраке каждое движение, каждый удар пульса неестественно громко отдавались в голове. Да, это мое тело, моя плоть. Но из-за темноты все ощущалось с небывалой остротой и натурализмом.

• Предыдущая
• 65/168
• Следующая