Ущелье дьявола. Тысяча и один призрак - Дюма Александр - Страница 29

• Предыдущая
• 29/107
• Следующая

— Тем лучше! — сказал Самуил. — Это придаст мне храбрости.

— Нет, Самуил, вы клевещете на себя, — возразил барон.

— Вы вовсе не так высоко поднимаетесь над угрызением совести и даже просто-напросто над предрассудками. Я дал себе слово, что исчерпаю все средства, чтобы придти к соглашению с вами. Слушайте, Самуил, хотите заключить мир? Я ведь не спорю, я тоже виноват перед вами. Я согласен порвать ваше письмо и забыть ваши слова. Вы самолюбивы и горды. Я богат и достаточно влиятелен для того, чтобы помочь вам достигнуть всяческого успеха в жизни, нисколько не вредя этим будущности Юлиуса. Вы знаете, что у меня есть старший брат, который живет в Нью-Йорке. Он вел там торговлю и нажил себе состояние, раза в три или четыре больше, чем мое. Детей у него нет, все его имущество пойдет Юлиусу. Духовное завещание им уже написано, и его копия у меня в руках. Следовательно, я смело могу располагать моим собственным имуществом. Самуил, дайте мне клятву, что вы отступитесь от своих гнусных замыслов и скажите, чего вы за это требуете?

— Вы предлагаете мне чечевичную похлебку — сказал Самуил со злобной насмешкой. — Вы дурно избрали время, предлагая мне такую закуску после сытного завтрака пастора Шрейбера. Я не голоден и удерживаю за собой свое первородство.

Через окно столовой до них донеслось ржание коня. Вошла служанка и доложила Самуилу, что лошадь его оседлана.

— Прощайте, г-н барон, — сказал Самуил. — Для меня дороже свобода, чем ваше богатство. Я никогда не дам повесить себе жернов на шею, хотя бы этот жернов был из чистого золота. Знайте, что я один из тех гордецов, которые охотно мирятся с коркой хлеба и без всякого смущения носят на своей одежде заплаты.

— Последнее слово, — сказал барон. — Подумайте о том, что все ваши дурные намерения до сих пор обращались против вас же самих. Главное, что побудило меня отдать Христину Юлиусу, было ваше же письмо, в котором вы грозили мне, что отнимете его у меня. Выходит, что вы же сами и женили их. Ваша ненависть сочетала их любовь, ваша угроза привела к их счастью.

— Ну так что же, значит дело ясное. Ведь если так, вам остается только желать, чтобы я продолжал их ненавидеть и продолжал им грозить, потому что все, что я предпринимаю против них, обращается в их пользу. Ваше желание будет исполнено с избытком. Так вот как! Моя ненависть служит им на пользу! Если так, то можете быть спокойны. Я буду неусыпно стараться над их благоденствием. Я представлю вам это доказательство моей преданности, будьте спокойны! Этим путем я выкажу вам свою сыновнюю любовь. Не прощаюсь с вами, милостивый государь. Мы увидимся через год, а, пожалуй, и поскорее.

И, поклонившись барону, Самуил вышел, высоко подняв голову, с угрожающим взглядом.

Барон Гермелинфельд опустил голову.

— Какая дикая борьба! — тихо проговорил он. — Он виновен перед светом, а разве я прав перед ним? Не являемся ли мы по неисповедимым путям провидения тяжким возмездием один для другого.

Спустя тринадцать месяцев после событий, которые нами рассказаны, 16-го июля 1811 года, в одиннадцатом часу утра, почтовая карета выехала из Ландека и покатилась по той самой дороге, на которой за год перед тем Юлиус и Самуил встретили Гретхен.

В этой карете сидело четверо проезжих, даже пятеро, если считать крошечного, двухмесячного беленького и розовенького ребенка, спавшего на руках своей кормилицы, хорошенькой, свежей крестьянки, одетой в роскошный греческий народный костюм. Трое других проезжих были: очень молодая женщина в трауре, молодой человек и горничная. Позади кареты сидел лакей.

Молодая женщина была Христина, молодой человек — Юлиус, а ребенок — их первое дитя. Христина носила траур по своему отцу. Пастор Шрейбер за десять месяцев перед тем пошел в горы напутствовать умирающего в страшную бурю, жестоко простудился и быстро сошел в могилу. Христина более не нуждалась в нем, и он со спокойной душой благодарил бога, призвавшего его к жене и к старшей дочери. Угасал он тихо, почти весело. После его смерти барон Гермелинфельд взял маленького Лотарио и вверил его воспитание пастору Оттфриду.

Печальная весть о смерти отца прошла черной тучей на заре счастья Христины. Случилось так, что известие о смерти отца было получено ею почти в одно время с известием о его болезни, так что она не имела никакой возможности вернуться к нему, чтобы принять его последний вздох. Кроме того, она в это время уже готовилась стать матерью, и Юлиус все равно не пустил бы ее. Трепеща за ее здоровье, он даже прервал путешествие и поселился с нею на одном из цветущих островов Архипелага.

Мало-помалу острая печаль утраты сгладилась. Теперь у Христины на всем свете остался один только Юлиус, и она вдвое крепче привязалась к нему. Сожаления об отце мало-помалу уступали надеждам матери. Мать утешала дочь.

Таким образом, Юлиус и Христина провели самые счастливые месяцы их жизни среди пышных красот Востока, украсившего их любовь всем своим очарованием. Потом Христина разрешилась мальчиком, которого мы и находим в почтовой карете. Доктор объявил, что для успешного роста и здоровья ребенка было бы благоразумнее перебраться на лето в более умеренный климат. Поэтому Юлиус и Христина решили немедленно вернуться домой. Они приехали в Триест, оттуда направились на Линц и Вюрцбург. Но прежде чем направится во Франкфурт, они хотели завернуть в Лан-дек, чтобы помолиться на могиле пастора Шрейбера. Посетив могилу и вдоволь наплакавшись над ней, Христина пожелала увидеть пасторский дом, в котором уже поселился преемник Шрейбера. Этот дом, где она провела всю свою жизнь и где теперь поселились чужие, доставил ей больше грусти, чем кладбище.

Юлиус поспешил увести ее.

Тринадцать месяцев брачной жизни, по-видимому, нисколько не ослабили любви Юлиуса к Христине. Его взгляд, правда, не пылал жгучей страстью пламенных натур, но зато дышал всей нежностью преданных натур. Было видно, что муж по-прежнему остается влюбленным. Он пытался рассеять мрачное впечатление своей подруги, указывая ей на цветущую долину, по которой они ехали и с которой были связаны столь дорогие им воспоминания. По временам он указывал ей на их ребенка. Дитя в это время проснулось и устремило на мать свои почти еще неосмысленные глазки. Он взял ребенка из рук кормилицы и протянул его Христине с ласковыми словами:

— Видишь, как я мало ревнив. Я сам подношу тебе моего соперника, чтобы ты его поцеловала. Теперь ведь у меня явился соперник. Два месяца тому назад ты любила только меня одного, А теперь нас двое. Ты поделила свое сердце на две части, и я не знаю, кому принадлежит большая половина, мне или ему.

И он принимался ласкать, целовать и тормошить ребенка, стараясь развеселить его. Христина сама старалась улыбнуться, подавляя свою грусть.

— А ведь тут где-то неподалеку должны быть развалины Эбербаха, — сказал Юлиус, силясь вовлечь ее в разговор.

— Да, мы сейчас поедем мимо них, — ответила она.

Когда они были в Ландеке, преемник Шрейбера мимоходом спросил их, не в замок ли они едут. Получив от них отрицательный ответ, он спросил их, когда же они намерены туда поехать?

— Зачем нам туда? — ответил Юлиус.

На этот вопрос пастор, казавшийся удивленным, ничего не ответил, а только посоветовал им посетить развалины. Юлиус не понял, что он хотел этим сказать, но подумал, что такая экскурсия будет полезной в качестве развлечения для Христины, и приказал кучеру ехать к Ущелью Дьявола.

И вот как раз в эту минуту карета сделала крутой поворот, и Юлиус не мог удержать громкого восклицания.

— Что такое? — спросила Христина.

— Посмотри туда, — сказал он. — Не ошибаюсь ли я? Мне казалось, что на этом самом месте должны быть развалины Эбербаха.

— Ну, так в чем же дело? — продолжала она, мало-помалу отрываясь от осаждавших ее мыслей.

— Разве ты не помнишь о моих мечтах, когда мы гуляли в этих развалинах?

• Предыдущая
• 29/107
• Следующая