«МиГ»-перехватчик - Юров (Корд) Роман - Страница 41

• Предыдущая
• 41/60
• Следующая

Пулемет вскоре затих, наступила блаженная тишина. Он уже хотел было ползти дальше, как услышал протяжный крик. Кто-то, невидимый в темноте, протяжно, на одной ноте, надрывно кричал от боли. Это протяжное, на одной ноте: «а-а-а, братцы», пропитанное страхом и отчаянием, далеко разносилось над смертным полем. Усталость и нервное напряжение последних дней, мертвые моряки, санитарка, этот ужасный крик в тишине лишили его остатков храбрости. Он коротко всхлипнул, вскочил и на ватных ногах кинулся прочь, от этого страшного места. Но едва успев пробежать с полсотни шагов, влетел в невидимый под снегом окоп, удар грудью об стенку вышиб из легких весь воздух и Виктор, задыхаясь, сполз в мокрый снег, на дно окопа.

Так он пролежал довольно долго. Воля требовала двигаться дальше, к своим, но страх не давал. Страх, помноженный на отчаяние и безнадежность, задавил все остальные чувства. Война, стоило увидеть ее поближе, оказалась слишком страшной. В кабине истребителя тоже было страшно, но это был привычный, преодолимый страх. В самолете смерть воспринималась отстраненно. Она мелькала под крылом его истребителя разрывами бомб и РС-ов, пряталась за огненным шлейфом горящих самолетов, но была далеко. Даже когда он увидел мертвого Нифонта, испугался не сильно, не сумел толком примерить его судьбу к своей. Нифонт был неважным пилотажником, побаивался летать и Виктора так бы никогда не сбили, а значит, можно сильно не бояться. Здесь же, на поле, заполненном погибшими морпехами, смерть дыхнула в лицо могильным холодом, показала всю безнадежность его трепыханий. Он может остаться здесь, на этом поле, таким же скрюченным куском замороженного мяса, может сгореть в кабине истребителя, может поймать свою пулю как дезертир, но он все равно умрет. Эта война слишком велика, чтобы на ней выжить… а если не умрет, то все равно, в свой старый мир ему уже не вернуться никогда. Он не увидит родителей, друзей. Для них, он уже умер.

Небо на востоке уже начало постепенно сереть, ночь отступала, а он все еще полз по этому, казалось бесконечному полю. Это давно превратилось в пытку, измученное тело требовало отдыха, отзываясь болью на каждое движение. Но остаться здесь, даже ради нескольких минут отдыха он не мог. Если раньше страх не давал сделать ничего, то стоило ему выползти из окопа, как этот же страх погнал его вперед. Страх остаться на этом поле, таким же безмолвным, скрюченным, мертвым. Страх подстегивался затихающими криками нашего раненного бойца, мелькающими в стороне нитками трассеров, мелькающими позади огнями ракет. Но все же это, был уже не тот страх, он не мешал думать, не топил его волю. Он был только погонщик. Чувство самосохранения оказалось сильнее любых страхов. Именно оно вытолкнуло его из окопа и направило на восток, в ту сторону, где небо начинало светлеть.

Встреча со своими войсками произошла совсем не так, как он планировал. Ползя по полю, он все ближе подбирался к виднеющимся неподалеку деревьям. Впереди была маленькая возвышенность, а за ней густые заросли терна и деревья. Она пересекала его путь, а за ней, вдалеке светлели крыши строений. Рассмотреть подробней, в утренних сумерках никак не получалось, снизу, даже задирая голову не видно ничего, а встать в полный рост он боялся. И только подобравшись почти вплотную, он понял, что возвышенность — это бруствер. Пока Виктор размышлял, куда направиться дальше, как вдруг раздался чей-то простуженный голос: — Хендэ хох! Куда, сука, ползешь?

Над бруствером мелькнула шапка-ушанка и появилась небритая физиономия вооруженного винтовкой солдата. Черный зрачок винтовочного ствола смотрел прямо в Виктора, чуть повыше зло блестели глаза.

— Хэндэ хох, — повторил обладатель простуженного голоса, — Куда встаешь? А ну лежать! Цурюк! — добавил он, видя, как Саблин пытается приподняться. За бруствером послышались приглушенные голоса, замелькали ушанки и каски.

— Я свой, — Виктор поразился, насколько жалко и слабо звучал его голос. — Я советский летчик! — «Дежа-вю», — мелькнула в голове глупая мысль, — «Я это недавно где-то слышал». — Не стреляйте, я свой.

Теперь над бруствером торчали три ушанки и две каски, число нацеленных стволов тоже увеличилось.

— Ползи сюда, — прохрипел, после короткий дебатов, простуженный голос, — руки не опускать. Дернешься, пристрелим…

Ползти по снегу с поднятыми вверх руками оказалось неудобно и унизительно. Но он, сопровождаемый нацеленными стволами, дополз до бруствера, где его, словно мешок с картошкой сдернули в траншею, чувствительно приложив лицом об пол. Потом немного протащили по узкому ходу траншеи и швырнули к стенке широкого окопа.

— Кто такой? — обладатель простуженного голоса оказался худым, высоким моряком… Ствол его винтовки смотрел Виктору прямо в переносье. Остальные матросы сгрудились за его спиной, рассматривая. В драных бушлатах, осунувшиеся, с красными от недосыпа глазами, они мало были похожи на привычный образ моряка, в бескозырке и клешах. На Виктора они смотрели очень недобро.

— Я летчик. Сбили за линией фронта, к своим возвращаюсь. Да вот, документы, — он полез было в карман, но сержант прервал:

— Стоять! Руки выше подними. Михайлов, проверь.

Михайлов, самый низкорослый из присутствующих, в надвинутой на самые глаза каске, споро обшарил его карманы, ловко выдернул из ножен финку и лишь немного замешкался, извлекая из внутреннего кармана пистолет.

— Летчик? — глаза у него округлились, когда он раскрыл трофейные немецкие документы. — Братцы, да мы шпиона взяли.

— Виктор хотел было оправдаться и сунул руку достать свои документы из гимнастерки. Но Михайлов резко взмахнул рукой и впечатал рукоять пистолета ему в лицо. Уставший и измотанный долгим переходом Саблин едва успел увидеть его замах, как мир провалился в кровавую муть…

В себя пришел он позже, лежа на дне окопа. В голове гудело, перед глазами проплывали разноцветные пятна, а к горлу подкатывал тошнотный ком. От сильного головокружения, хотелось наблевать прямо на обступившие его ноги в клешах с замызганными ботинками.

Между тем, над его телом шли ожесточенные дебаты. Двое моряков предлагали его быстренько расстрелять, другие двое упирали на то, что расстрелять всегда успеют, а для начала неплохо бы показать шпиона начальству. Высокий моряк, что с хриплым голосом, пока хранил молчание, изучая немецкие документы, бросая на Саблина задумчивые взгляды.

— Я швой, — Виктор решил не сдаваться, получить пулю от своих, решительно не хотелось. — Старший сержант Шаблин… што двенадшатый иштребительный полк… шбит над Мариуполем… 9 марта… перешек фронт ношью…документы не мои… немца заштрелил… трофейные.

Слова давались с огромным трудом, рот был полон крови, разбитые губы онемели. Во рту что-то было не так. Он сплюнул кровь и вместе с кровью вылетели осколки зубов.

— Шука! Ты мне шубы выбил! — Злость и обида придали сил, он поднялся на ноги и, с короткого размаху, как учил Шишкин, зарядил Михайлову по морде. Тот отлетел в дальний угол и затих, а на Виктора накинулись уже вчетвером. Он пытался отбиваться, успел хорошенько врезать в глаз высокому моряку, но кто-то сбоку заехал ему прикладом в голову и мир снова померк.

Некогда беленый, но теперь покрытый копотью потолок был весь в трещинах. Это было первое, что Виктор увидел, открыв глаза. В голове было удивительно пусто, тело казалось неподъемным, все ныло. Губы пульсировали болью, а во рту ощущался привкус крови. Он лежал, как и был одетый, в сапогах, на чем то твердом. Попытка подняться добавила резкую боль за ухом, заныли ребра, а мир вокруг начал плавно покачиваться.

В комнате, он был не один. За столом, у окна, в одних подштанниках, сидел тот самый длинный моряк, и пытался бриться, рассматривая себя в осколок зеркала, болезненно морщась при каждом движении. Один глаз у него основательно заплыл, наливаясь синевой.

— О, очнулся, хороняка. — Моряк скосил на него здоровый глаз, — Ну, раз глазами лупаешь, значит, жить будешь…

• Предыдущая
• 41/60
• Следующая