Поединок. Выпуск 9 - Акимов Владимир Владимирович - Страница 94
- Предыдущая
- 94/113
- Следующая
— Птицы, мама…
На корме, под висящей лодкой, среди тряпья, медных тазов, кастрюль, сидели цыгане, похожие на переодетых египтян. На покрышке трюма — русские: пятидесятилетний мужик со звериным длинным носом, утопшим в непрочесанных усах, без шапки, на босых ногах — головки от валенок. Рядом — дочь, мягкая девка в ситцевой кофте, линялая полушалка откинута на шею. Ей не то жарко, не то беспокойно: поминутно вынимает из соломенного цвета волос ярко-зеленую гребенку, чесанет и опять засунет. По другую сторону отца — человек в хороших сапогах, в сетке вместо рубахи, чисто выбритый, все лицо сощурено, локти на раздвинутых коленях, — видимо, ему не доставляет удовольствия нетерпеливое движение берегов: едет по делу. Поодаль — четвертый мужик, с болезненно-голубоватым лицом и лишаями на лбу. Лениво надрезает ржавым ножиком заплесневелый хлеб, жует, с трудом проглатывая. Наверху, на палубе первого класса, стоят американцы — Лимм и Педоти, с биноклями и путеводителями.
— Я спрашиваю — для чего русским такие неизмеримые богатства? — говорит Педоти. — Кусок черного хлеба и глоток воды их, видимо, вполне удовлетворяют… Несправедливо, чтобы дикий, безнравственный и неприятный народ владел подобными запасами энергии.
— Вы правы, мистер Педоти: несправедливо и опасно…
— И у нас легкомысленно не хотят понять все размеры этой опасности…
Профессор Родионов появился на корме. Нина Николаевна оглянулась на него, чуть-чуть нахмурилась.
— Вот где ты, — сказал он.
— Да как видишь… (Взяла дочь за плечи и решительно повернула к нему.) Зина, это — папа, ты не забыла его, надеюсь?
— Ляля, здравствуй. — Он присел перед дочерью; она насупилась, отодвинулась к матери в колени. — Деточка милая, ты помнишь папу? — Заморгал. Нина Николаевна, отвернув голову, глядела на облако. Начала моргать и Зинаида, опустились углы губ. Тогда Нина Николаевна сказала:
— Зинаида, пойди с папой на палубу…
— Ляличка, пойдем кормить птичек, чаечек…
Нина Николаевна пододвинула девочку к отцу; Зинаида задышала. Он взял ее на руки, поцеловал и, оглянувшись на мать:
— А ты, Нина, не пройдешь наверх?
— Нет…
— По-моему, нам нужно очень, очень как-то поговорить…
Она отвернулась. Профессор ушел с Зинаидой на руках.
Заросший мужик со звериным носом, ни на кого не глядя, сказал натужным голосом:
— Пятьдесят лет работаю… Я не трудящийся? Это — как это, по-вашему? (Человек в сетке и хороших сапогах, крутанув головой, усмехнулся.) По какой меня причине голоса лишают?
— А по той причине, что ты — кулак.
— А это что? (Показывает ему руки.) Мозоли, дружок…
— Креститься мне на твои мозоли?
— Перехрестишься, — трудовые…
— Врешь, — кулацкие…
— Тьфу! — плюнул заросший мужик. — Дятел-толкач… Разве такие кулаки-то?
— Вот то-то, что такие…
— Книжник ты, сукин ты сын!
Тогда дочь его, мягкая девка, сморщась, ущипнула отца за плечо:
— Да что ты, тятенька? Я тебе говорю — молчи…
— Нет, не такие кулаки-то… Я из навоза пятьдесят лет не вылезаю… Хлеб мой, небось, жрешь, не дависся…
— Это вопрос, — взглянув на него холодно, ответил человек в сетке. — Может, я и давлюсь твоим хлебом…
— Врешь!.. Дунька, врет… — И бородищей прямо в лицо колхознику: — Объясни мне эту политику…
— Голоса тебе сроду не дадим, потому что ты — отсталое хозяйство и ты — кулак, как класс… Батраков сколько держал?..
— Ну, держал… А тебе какое дело… Что ты мне в душу лезешь!
Дунька, сморщась, опять ущипнула отца за плечо:
— Да что ты, в самом деле? Я тебе говорю — молчи… — И человеку в сетке: — Чего ты с ним разговариваешь — он выпимши…
На верхней палубе появилась Шура. Навстречу ей вывернулся Ливеровский. Приподнял шляпу:
— Мы, кажется, ехали в одном вагоне.
— Чего? (Споткнулась, но вид Ливеровского был настолько предупредителен, что Шура приняла знакомство.) Я вас тоже видела…
— Знаете, — отдыхает глаз — глядеть на такую счастливую парочку.
— Чего?
— Я завистлив… Хожу все утро и завидую вашему мужу…
— Ах, вы про нас… Ну, многое вы знаете…
— Оставьте. Хотя удовлетворить хорошенькую женщину — не легкая задача… Правда.
— Чего? (Подавила смех.) Какая же я хорошенькая?
— Ну, ну… Отлично знаете себе цену.
— Вы кто — кинематографический артист?
Они прошли. Заросший мужик на корме опять заскрипел:
— Ты еще не работал. Ты на бумаге работал. Ты меня не переспоришь…
— Да тятенька же! — Дунька чеснулась зеленой гребенкой.
Человек в сетке ответил:
— Леший…
— Я — леший?
— Лешего социализму учить, так и тебя… Мы вас сломим…
— Антиресно!
— Да, — Дунька щипнула отца, да не выговорила, от волнения высморкалась в конец полушалки…
Заросший мужик:
— Хозяином был — хозяином и останусь. Свое добро не отдам, сожгу…
— Невежа, — с отвращением проговорил человек в сетке. — Колхоз по всей науке — высшая форма хозяйства. Упирайся, нет ли, — все равно ты мужик мертвый…
— Так ты и скажи, — силой меня в колхоз… Мы тебе поработаем, — все дочиста переломаем, все передеремся… Уравняли!.. Я, знаешь, какой работник, — за свое добро горло перегрызу… А другой — лодырь, пьяница, вор… Ему лень на себе блоху поймать… И — ему даром мое добро отдай! Да я всех коров зарежу, лошадям ноги переломаю.
Дунька изо всей силы толкнула отца и — колхознику:
— Не видишь — он сумасшедший, не говори ты с ним…
Четвертый собеседник, болезненный мужик с лишаями на лбу, проговорил примирительно:
— Это правда: наука помогает…
— В чем она тебе помогает? — закричал заросший мужик.
— Она себя оправдывает.
— Наука?
— Мы все стали глубокомысленные. Взялись за работу сообща. По предписанию науки.
— Дурак сопатый…
— Это верно, за мной это утвердилось. С малолетства на хозяев работал, и работал плохо — с точки зрения, как у меня кила… Так и слыл — плохой человек. А наука меня от дела не гонит, я теперь у дела хлеб ем, — езжу на тракторе… А без науки, по природе только кошка действует…
Заросший мужик плюнул. Опять замолчали. На верхней палубе проходит Родионов с Зинаидой.
— Папа, птицы! — говорит она.
— Чайки принадлежат к семейству пингвинов. Зиночка, они питаются рыбой и другими ингредиентами… Мясо их жестко…
— Папа, они голодные.
— Пойдем, попросим хлебца, будем им кидать… Деточка моя, ты очень любишь маму? Мама — изумительная, цельная, редкая женщина…
Зинаида, насупясь:
— Мама не женщина…
— Разумеется, она — прежде всего — мама… Так вот, что я хотел вас спросить?.. В отношении ко мне сглажена несколько горечь? Постарайтесь вспомнить, — в ее разговорах обо мне — быть может, проскальзывала родственность?
— Папа, не понимаю — чего ты? — протянула Зинаида.
— Боже мой, прости, моя крошка…
Снова, оживленные, появляются Шура и Ливеровский.
Они еще не дошли до кормы и не видят профессора. Шура говорит:
— Многие котируют меня как необразованную, но я далеко не то, что выгляжу… И ваша агитация про любовь меня смешит. Наука открыла, что так называемая любовь — только голый животный магнетизм.
— Так вот — ваш животный магнетизм и сводит меня с ума.
— Это мне многие говорят.
— Например — негр…
— Ну, вы, просто, знаете, того-с… (Покрутила пальцем у головы.)
— Черт возьми, — прищурясь, говорит Ливеровский, — вот на такую женщину не пожалеть никаких средств.
— К сожалению, у нас в этом смысле не развернуться. Наше правительство просто нарочно раздражает публику… Пудру, например, продают — пахнет керосином.
— Что ж, он к вам каждый день шатается?
— Опять он про Хопкинсона! Слушайте, — обыкновенно я принесу им чай в кабинет, и они там — бу-бу-бу… А сама либо звоню по телефону, — у меня страсть разговаривать по телефону… Или я читаю иногда… Вы не поверите — я увлекаюсь марксизмом.
— Уверен, что негр втирает очки вашему профессору.
- Предыдущая
- 94/113
- Следующая
