Закон тридцатого. Люська - Туричин Илья Афроимович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/57
• Следующая

Викентия Терентьевича все в райкоме звали Викой. Он не обижался. Так его звали в школе и в институте.

А Лена огорчалась, что его называют девчоночьим именем, и мысленно звала его ласково Кешей. Он ей очень нравился. Она считала его образцом, идеалом человека. И робела при нем. И не знала, куда спрятать свои сильные длинные руки.

Сима в райком не пошла, осталась ждать на улице.

Райкомовский коридор был пуст и тих. Только за дверью сектора учета монотонно бормотала пишущая машинка. Лена торопливо прошла мимо таблички «первый секретарь». Постучала в отдел школ. Откликнулся звонкий девичий голос. Лена поморщилась. Валя Горохова, инструктор отдела школ, вызывала в ней неприязнь. Валя могла в любое время зайти в «тот» кабинет. И видеться и говорить с ним по нескольку раз в день.

Глупо, конечно!

У Вали Гороховой черные озорные глаза, и румянец на щеках яркий, озорной, и концы черных бровей озорно вздернуты, а темные блестящие волосы подстрижены по-мальчишечьи коротко.

Когда Лена вошла. Валя оторвалась от кипы бумажек, лежащих на столе, и улыбнулась. И улыбка у нее была озорной.

«И ему она, наверно, так же улыбается», — сердито подумала Лена.

— Здравствуй, Колесникова.

И голос у Вали был звонкий, озорной.

Она поздоровалась с Леной за руку.

— Садись. Как дела?

— Нормально.

— Как с металлоломом?

— Собираем.

Валя засмеялась.

«Смех без причины — признак дурачины», — подумала Лена, в душе понимая, что не права, и начиная злиться на себя за то, что не может подавить в себе эту несправедливую неприязнь.

— Ох, девочки, девочки! — неожиданно вздохнула Валя. — Просто морока. Одних бумажек по три пуда в день. Сдать бы их в макулатуру! — Она ладошкой сдвинула бумаги в сторону, облокотилась локтями на стол. Посмотрела Лене прямо в глаза. — Слушай, Колесникова, что у вас там произошло со скелетом? Викентию Терентьевичу звонили из школы. Он сперва засмеялся, а потом помрачнел. В чем дело?

Лена пожала плечами.

— Пошутили мальчишки.

— Гм… Пошутили. Ничего себе мальчишки. Балбесы! В коломенскую версту вымахали.

— Да, в общем-то, ерунда, — через силу улыбнулась Лена. — Проволочку привязали к руке Ивана Ивановича. К скелету.

— Ну?

— Потянешь, он руку поднимает…

Валя засмеялась.

— Ну и ну!.. Кто же это конкретно отличился?

— Виктор Шагалов.

— Это который стихи пишет? Хороший парень.

— В общем-то, все виноваты. Все подыгрывали.

— И ты?

Лена вызывающе тряхнула головой:

— И я.

— Ох, девочки, девочки! — вздохнула Валя.

В это время вошел Викентий Терентьевич. Лена не видела, кто вошел, только слышала, как скрипнула — верь за ее спиной. Но сразу почувствовала, что «он», даже шея внезапно одеревенела, и Лена никак не могла оглянуться.

— А-а-а! Колесникова пожаловала. Здравствуй.

Лена встала, покраснела, шевельнула губами.

— Опять твои «малыши» отличились. Ваш учитель литературы звонил. Александр Афанасьевич. Жаловался, чуть не плакал. Требует, чтобы Шагалова из комсомола выгнали. Так и сказал: «выгнали». Мне и то совестно стало.

Лена не поняла, почему совестно Викентию Терентьевичу: из-за Шагалова или из-за слова «выгнали».

— Викентий Терентьевич, ведь без зла ж. Шутка просто была. Глупая, конечно.

— Да уж. Много ума не понадобилось. Да и вообще у вас там с дисциплинкой…

— Мы подтянемся.

Викентий Терентьевич засмеялся.

— Слушай, Колесникова, у кого это ты каяться и клясться научилась? Раньше, вроде, не замечал за тобой. Александр Афанасьевич обещал в случае непринятия мер в райком партии пожаловаться. Уже не просто на Шагалова, а и на нас с тобой. И ведь пожалуется.

— Пожалуется, — откликнулась Лена.

— И не страшно?

Лена пожала плечами.

Викентий Терентьевич снова засмеялся.

— Храбрые нынче секретари пошли! Райкома партии не боятся, а вот приструнить кого надо у себя — боятся.

— Шагалов извинился.

— Еще б он не извинился! Поди, тройку по поведению поставят?

— Могут.

— Вот видишь. — Викентий Терентьевич подошел к окну. Посмотрел на улицу. Сказал тихо: — Как дети малые. А ведь вы не дети! А? Колесникова, ведь не дети ж! Раз ты комсомолец, значит, уже не дите. Уже нос тебе не вытирают. Сам сморкаешься. Вот это, в общем-то, довольно странно, что комсомольцам, как малым детям, отметку за поведение выводят. Уж если ты комсомолец, так и веди себя как взрослый человек, достойно. А? Надо подумать. Колесникова. Как следует подумать.

Лена посмотрела на Викентия Терентьевича и улыбнулась.

— Так ведь полагается ж отметка за поведение. И в табеле есть графа.

— Вот-вот. Графа. Полагается… Удивительно мы крепко за это самое «полагается» держимся! А ведь время-то идет! Люди-то живые. И дело наше живое. На месте не стоит. Как эти самые графы, которые «полагаются». Подумаем, Колесникова? А?

— Подумаем, Викентий Терентьевич.

— А потом нам роно будет хвосты крутить, — озорно сказала Валя Горохова.

— Мы не лошади. И не студенты. У нас хвостов нет, — засмеялся Викентий Терентьевич. — А Шагалова вызови на комитет. Накрути ему хвост.

— И он не лошадь.

— Лошадь, лошадь, — снова засмеялся Викентий Терентьевич и спросил: — Ну, а твои-то как дела. Колесникова? Тренируешься?

— Тренируюсь.

— Не подведете район?

— Постараемся.

— Старайтесь, девчата, старайтесь. Выведете район на первое место, а я об этом с гордостью буду докладывать, — он улыбнулся неожиданно грустно. — Я ведь и сам когда-то играл за район. А теперь вот… Вы победите — нас похвалят. Ну, желаю успехов.

— Спасибо.

Викентий Терентьевич ушел.

Валя немного поговорила с Леной. Условились, что Горохова придет на комитет.

— Ну, что? — спросила на улице замерзшая Сима. — Опять за металлолом ругали?

— Да нет. Пойдем.

Они снова зашагали рядом. Лена улыбалась.

— Ты чего? — спросила Сима.

— Ничего… А ведь мы не дети. Верно?

— Вопрос!

«Он боролся, как боролись все бедные люди. Он боролся просто за кусок хлеба. За угол под крышей. Он боролся за то, чтобы и дети его имели кусок хлеба и крышу над головой. Он боролся каждый день и каждый час. Работал как вол. И все-таки оставался бедным. Потому что так был устроен мир. Он ненавидел богатых. Он ненавидел счастливых.

У него умирали дети. И кашляла жена. И слабела. И он ничем не мог изменить судьбу.

Он молился богу, хотя давно уже ничего не ждал от него. Он кланялся людям, чтобы они вспомнили о нем, когда им надо будет что-нибудь пошить. Но люди в маленьком городе ничего не шили, а только перешивали. Из большого пальто делали поменьше. Из маленького — пиджак, из пиджака — жилетку…»

Лева отложил перо, откинулся на спинку стула. Небо над городом бледно светилось, и так же светились заснеженные крыши. Над ними вспыхивали и гасли огни кинорекламы. Красный, синий, красный, синий. И крыши то розовели, то голубели.

Лева снова склонился над тетрадью и приписал: «А из двух старых жилеток — курточку ребенку».

«Однажды Ивану Ивановичу повезло. Приближался какой-то большой царский праздник, и городское начальство решило пошить городовым новые мундиры. Ивана Ивановича вызвали к полицмейстеру, вручили штуку черного сукна и задаток.

Он вернулся домой счастливый, потому что получит долгожданный заказ, большой, денежный. Хоть какое-то время семья не будет нуждаться.

Иван Иванович кроил мундиры и думал о тех, для кого шьет. И вся его жизнь, жизнь бедняка, прошла перед глазами, будто не мундиры он кроил из черного сукна, а всю свою черную жизнь.

Потом стали приходить к нему городовые на примерку. Они держались нахально и уверенно, и в Иване Ивановиче закипали гнев и ненависть к ним, даже не просто к ним, а к власти, которую они олицетворяли. Он ненавидел их откормленные лица, и грохочущие сапоги, и запахи дегтя и махорки, которые они приносили с собой.

• Предыдущая
• 14/57
• Следующая