Два капитана - Каверин Вениамин Александрович - Страница 39
- Предыдущая
- 39/159
- Следующая
— Энская электростанция, — важно ответил он, когда я показал на здание и спросил, что это за штука.
— Вы случайно не знаете, где живет Сковородников?
— Судья?
— Нет.
— Тогда не знаю. У нас один Сковородников — судья.
Я отошел. Может ли быть, что старик Сковородников стал судьей? Обернувшись, я вновь посмотрел на прекрасное высокое здание, построенное на месте наших нищих домов, и решил, что может.
— А каков из себя судья? Высокого роста?
— Высокого.
— Усатый?
— Нет, не усатый, — как бы обидясь за Сковородникова, возразил охранник.
Гм… не усатый? Мало надежды.
— А где этот судья живет?
— На Гоголевской, в доме бывшем Маркузе.
Я знал этот дом — один из лучших в городе, с львиными мордами по обеим сторонам подъезда. Снова я стал в тупик. Но делать было нечего, и я пошел на Гоголевскую, впрочем, мало надеясь, что старик Сковородников снял усы, стал судьей и поселился в таком великолепном доме.
Через полчаса я был на Гоголевской, у дома Маркузе. Львиные морды постарели за восемь лет, но все—таки это были еще внушительные, сердитые морды. В нерешительности стоял я у широкого крытого подъезда. Позвонить, что ли? Или спросить у милиционера, где адресный стол?
Кисейные занавески в тети Дашином вкусе виднелись за окнами, — я вдруг решился и позвонил.
Мне открыла девушка лет шестнадцати, в синем фланелевом платье, гладко причесанная, с прямым пробором и смуглая. Смуглая — это меня сбило.
— Здесь живут Сковородниковы?
— Да.
— А… Дарья Гавриловна дома?
— Она скоро придет, — ответила девушка, улыбаясь и разглядывая меня с любопытством. Она улыбалась совершенно как Саня, но Саня была светлая, с вьющимися косами и с голубыми глазами. Нет, не Саня.
— Можно подождать?
— Пожалуйста.
Я снял пальто в передней, и она провела меня в большую светлую комнату, чисто и даже богато прибранную. Главное место в ней занимал рояль — это было не похоже на тетю Дашу. Но портрет между вазами голубого стекла, портрет героя, сидящего на фоне снежных гор в камышовом кресле, — это была уже как бы сама тетя Даша.
Надо полагать, что я осматривался с довольно глупым, радостным выражением, потому что девушка глядела на меня во все глаза. Вдруг она наклонила голову и высоко подняла брови — совершенно как мать. Я понял, что это все—таки Саня.
— Саня? — сказал я не очень уверенно.
Она удивилась.
— Да.
— Постой, ты же была белая, — продолжал я дрожащим голосом. — В чем дело? Когда мы жили в деревне, ты была совершенно белая. А теперь стала какая—то черная.
Она остолбенела, даже открыла рот.
— В какой деревне?
— Когда умер отец, — сказал я и засмеялся. — Эх, ты, забыла! Все забыла! И меня не помнишь!
Язык у меня немного заплетался, — должно быть, от радости. Ведь я все—таки очень любил ее и восемь лет не видел, и она была так похожа на мать.
— Саня? — сказала и она, наконец. — Господи! Да ведь мы думали, что ты давно умер.
Она обняла меня.
— Саня, Саня! Неужели это ты? И тети Даши нет. Да садись же, что ты стоишь? Откуда ты? Когда приехал?
Мы сели рядом, но она сейчас же вскочила и побежала в переднюю за моим сундучком.
— Да подожди же! Куда ты? Скажи хоть, как ты живешь? Как тетя Даша?
— А ты—то как? Почему не написал ни разу? Ведь мы искали тебя. Даже давали объявления в газетах.
— Не читал, — сказал я с раскаянием.
Только теперь я в полной мере оценил, что это была за подлость — забыть о том, что у меня такая сестра. И такая чудная тетя Даша, которой нельзя было даже сказать, что я вернулся, потому что она могла умереть от радости, как мне только что заявила Саня.
— И Петя разыскивал тебя, — продолжала она. — Вот еще недавно писал в Ташкент. Он думает, что ты живешь в Ташкенте.
— Петька?
— Ну да.
— Сковородников?
— Ну какой же еще!
— Где он?
— В Москве, — сказала Саня.
Я был поражен.
— Давно ли?
— А вот как вы с ним удрали.
Петька в Москве! Я не мог придти в себя от изумления.
— Саня, да ведь и я живу в Москве!
— Ну да?
— Честное слово! Как же он? Что делает?
— Ничего, хорошо. Он в этом году школу кончает.
— Фу, черт! Да ведь и я же! У тебя его карточки нет?
Мне показалось, что Саня немного смутилась, когда я спросил о карточке. Она сказала: «Сейчас», вышла и сразу вернулась, точно вынула Петькину карточку из кармана.
— Послушай, ведь он красивый, — сказал я и захохотал. — Рыжий?
— Рыжий.
— Фу, черт, как хорошо! А старик? Как старик? Не ужели правда?
— Что правда?
— Судья?
— Эва! Да он уже пять лет судья.
Мы все спрашивали и перебивали друг друга и снова спрашивали. Потом Саня убежала на кухню, но я пошел за ней и сказал, что мне без нее скучно. Это была святая правда — без нее мне сразу стало скучно.
Мы поставили самовар, затопили плиту, и потом прозвенел глухой колокольчик в передней.
— Тетя Даша!
— Ты останься здесь, — сказала шепотом Саня, — а я ее подготовлю. Правда, у нее очень сердце плохое…
Она вышла, и вот я услышал в соседней комнате такой разговор:
— Тетя Даша, ты, пожалуйста, не волнуйся. У меня очень хорошая новость, так что ты должна не волноваться, а наоборот.
— Ну, говори, коза.
— Тетя Даша, ты сегодня пироги раздумала ставить, а придется.
— Петя приехал?
— Петя—то Петя, да не совсем. Тетя Даша, не волнуешься?
— Нет.
— Честное слово?
— Фу ты! Ну, честное слово.
— Вот кто приехал! — И Саня открыла дверь в кухню.
Замечательно, что тетя Даша узнала меня с первого взгляда.
— Саня, — тихо сказала она.
Она обняла меня. Потом села и закрыла глаза. Я взял ее за руку.
— Голубчик ты мой! Да ты ли это?
— Я, тетя Даша.
— Да не во сне ли я?
— Нет, тетя Даша.
Но тетя Даша, кажется, не поверила мне, потому что снова закрыла глаза, как будто и точно уснула.
— Голубчик ты мой! Жив? Да где же ты был? Ведь мы тебя по всему свету искали.
— Знаю, тетя Даша. Это я виноват.
— Виноват! Господи! приехал и еще говорит — виноват. Милый ты мой! Да какой же ты молодец стал! Какой красавец!
Тете Даше я всегда казался красавцем…
Что еще вспомнить, что еще рассказать об этой незабываемой встрече? Разве что тетя Даша вскочила на полуслове и сказала Сане шепотом, с ужасным выражением: «Не накормили?» Что я покатился со смеху, увидев заваленный всякой снедью стол и услышав, что это называется «закусить перед обедом».
С этой минуты я, кажется, только и делал, что ел. Рассказывал и ел. Потом тетя Даша объявила, что я грязный, и пришлось влезть в ванну и вымыться. Так прошел день.
К вечеру, намывшийся и объевшийся, я сидел в столовой, а Саня и тетя Даша сидели по правую и левую руку и смотрели на меня с такой любовью, что мне было совестно, честное слово! Потом пришел судья.
Охранник не наврал — старик снял усы. Он помолодел лет на десять, и теперь уже трудно было представить, что он варил мездровый клей и возлагал на него такие надежды.
Он знал, что я вернулся: Саня звонила ему по телефону.
— Ну, блудный сын, — сказал он и обнял меня. — И не боишься, что я тебе голову сниму? Ах, ты, прохвост!
Что я мог сказать в свое оправдание? Я только крякнул с раскаянием.
Поздней ночью мы с ним остались одни. Старик желал знать, что я делал и как жил с тех пор, как уехал из Энска. Точно, как судья, он строго спрашивал обо всех моих делах — школьных и личных.
Я сказал, что хочу быть летчиком, и он замолчал, надолго уставясь на меня из—под густых бровей с длинными жесткими волосами.
— Военным летчиком?
— Полярным. А придется — военным.
Он замолчал.
— Опасное, но замечательное, интересное дело, — сказал он.
Только одного я ему не рассказал: что приехал в Энск вслед за Катей. У меня язык не повернулся объявить ему, что если бы не Катя, быть может, еще немало времени прошло бы, прежде чем я вернулся в родной город, в родной дом.
- Предыдущая
- 39/159
- Следующая