Зияющие высоты - Зиновьев Александр Александрович - Страница 74

• Предыдущая
• 74/190
• Следующая

НЕМНОГО ИСТОРИИ

Я позвонил НМ. Очень жаль, говорю, что уезжаешь. Что поделаешь, сказал он. Ты же все понимаешь. Желаю тебе удачи, сказал я. Я тебя никогда не забуду. Я тебя тоже не забуду, сказал он. Главное, я не чувствую, что делаю ошибку. Надеюсь, встретимся еще когда-нибудь, Отъезд НМ для меня некоторая потеря, хотя виделись мы очень редко. Познакомились мы лет двадцать назад. НМ тогда только что вышел из заключения. Просидел десять лет за стихи. Познакомил нас КК, мой хороший друг, очень симпатичный человек, сейчас известный специалист по эстетике. НМ читал стихи, написанные в лагере. Начиналось время, когда философы переставали ссылаться на Хозяина. Перед встречей я был на Ученом совете, на котором обсуждалась докторская диссертация с критикой Хозяина. Я тогда выступил и сказал, что мертвого льва может лягнуть даже осел, что автор диссертации при жизни Хозяина ползал перед ним в прахе и лизал следы его сапог. Один мой старый знакомый сказал мне по этому поводу, что я недобитый культист. Этот знакомый знал, что я еще в юности выступал против Хозяина. Этот знакомый во время войны служил в заградотряде, а студентом громил космополитов, менделистов и вообще всех, кого положено было громить. Теперь он становился таким прогрессивным и левым, что мне с моим чуть ли не прирожденным антикультизмом делать уже было нечего. Он был одним из многих. Стихи НМ теряли смысл. ЭН тогда уже сделал решительные и необратимые шаги в направлении к теперешнему большому художнику. Я дружил с ним уже несколько лет и был абсолютно уверен в том, что он состоится. В той ситуации, которая складывалась тогда во всех социально значимых сферах нашей жизни, четко обозначились два лагеря. Один лагерь составляли мракобесы и реакционеры. К этому лагерю себя не причислял никто. Другой лагерь составляли все те, кто был против мракобесов и реакционеров и стремился к демократии, либерализму, прогрессу. К этому лагерю причисляли себя все остальные. Они делились на молодых и старых. Молодые про себя считали старых мракобесами, а старые про себя считали молодых смутьянами, подверженными влиянию Запада. Вслух старались выражаться несколько иначе. Началась обыденная борьба за должности, премии, оклады, степени, звания, заграничные командировки и прочие блага. И были еще единицы, которые с самого начала понимали: надо уйти от всего этого в сторону, заняться своим делом, требующим труда, времени и способностей, и через это свое частное дело выходить в какой-то иной разрез бытия. ЭН был одним из них. Не знаю, было у него это продуманным актом или интуицией незаурядного человека. Я склоняюсь к последнему, ибо ясность в понимании социальной ситуации пришла позднее. Но факт остается фактом. Если начинается паническая сутолока, надо уходить в сторону и искать свою дорогу, которая не заведет в тупик. ЭН это и сделал. Здесь не было продуманного расчета. Все получилось само собой. Его просто вытолкнули в оригинальность. Что здесь было решающим? Может быть ощущение огромной жизненной силы и почти болезненная жажда труда. Известный художник Г, с которым я тогда также был хорошо знаком, неоднократно говорил, что ЭН ухитрился, устроился, урвал. Я готов с этим согласиться. ЭН действительно ухитрился в том же смысле, в каком Шаляпин ухитрился петь басом, а Бетховен сочинять необычную по тем временам музыку. КК пошел вместе со всеми, среди молодых, но поближе к старым. И потому все эти двадцать лет он чувствовал себя крайне неуверенно. НМ как-то оказался ни при чем. Я позвонил КК. НМ уезжает, говорю. Надо попрощаться Я болен, ответил он. Ехать не надо, говорю я. Там сейчас суматоха, не до нас. Позвони. КК не позвонил. Мне искренне жаль его. И вообще грустно. От юности не остается почти никакого следа.

ЮНОСТЬ

Мокрый снег с дождем. Начало ноября. В траншее штрафного батальона по колена грязь. И никакого спасения от пронизывающего насквозь мокрого ледяного ветра. Нельзя лечь. Нельзя сесть. И даже есть уже не хочется. Состояние окаменелости. И ожидания неизбежности. И больше ничего. Никакой мысли. Никаких воспоминаний. Никаких желаний.

Люби меня, детка пока я на воле.

Пока я на воле, я твой,

уныло скулит Паникер.

Судьба нас разлучит, не свидимся боле.

Тобой завладеет другой.

Заткнись, кричит Лейтенант. Давай что-нибудь повеселее.

Нашел тебя я босую, беззубу, безволосую

И целый день в порядок приводил,

нехотя затянул Паникер. Взвод очнулся и скорее по привычке, чем от избытка оптимизма подхватил:

А ты мне изменила,

Другого полюбила.

Зачем же ты мне шарики крутила.

Ха-ха!

Отставить балаган, кричит Старшина. Выходи строиться! Плохо, ой как плохо в траншее. Но там, наверху, еще хуже. Тут хоть есть стены. Там нет стен. Шевелись, кричит Старшина. За каким... они нас вытащили, говорит Паникер. Не видишь, говорит Уклонист, указывая на Академика. Лекцию читать будут. Пошли они к... матери со своей лекцией, говорит Жлоб. Отставить разговорчики, кричит Старшина. Станови-и-и-и-и-и-сь!!

АБСУРД

Мокрый снег с дождем. Пьяные парни требуют прикурить и мешают идти прямо и непрерывно. Пытаюсь придумать что-нибудь для ЭН. Выдумывать правду - тяжелый труд. А видимая жизнь непригодна для фразы. Все бесформенно до исчезновения. Все прямолинейно и угловато до тошноты. Ухватишься за что-то вроде бы важное и надежное - видишь, что это пустяк или нечто, не имеющее даже названия. И нескончаемая слякоть слов, которыми нечего называть в реальности. Рисунки ЭН воспринимаются как злободневный памфлет. Потрепанный интеллигент с модной бородкой и грошовым жалованьем, выслушивающий нотацию уборщицы в общественной уборной... уборщицы с интеллектом государственного деятеля... и титанические фигуры в работах ЭН... какая тут связь? Абсурд! Да, абсурд. Но абсурд реальности, а не вымысла. Ведь потянуло же НК именно к ЭН, а не в иное место. Когда мои знакомые просят меня рассказать, что изображено на рисунках ЭН, я теряюсь и несу какую-то чепуху. О музыке, которую надо учиться слушать, и о пиве, к которому надо привыкать. Ссылка на музыку остается незамеченной. Ссылка на пиво убеждает. Когда сам ЭН начинает пояснять свои работы посетителям мастерской, я ухожу, чтобы не видеть физиономий слушателей.

НАШИ ДРУЗЬЯ

Вот смотри, говорит ЭН, две монографии. Выпустили их официальные издательства. По идее они меня не должны на пушечный выстрел подпускать. А в обеих монографиях приводятся мои работы. КК и ММ - наши друзья. По идее они должны помогать мне всеми доступными средствами. А на деле? КК принимает меры к тому, чтобы в его журнале, упаси бог, не напечатали что-нибудь обо мне. Наше здание официально признано лучшим с точки зрения сочетания архитектуры и скульптуры. Его даже на премию выдвинули. Правда, без меня. А КК на полжурнала дает материал о второстепенном здании такого же рода в Т. Полгода ММ уговаривал меня написать статью в его журнал. Я бросил дела, написал. И что? Прошло два года. Про статью думать забыли. Рукопись, и то потеряли. Что происходит? БП, забежавший на минуту занять у ЭН полсотни, делает туманные намеки насчет установок. Это вздор, говорю я. Установки результат, а не причина. Даже хозяйские установки были лишь оформлением и завершением чаяний широких народных масс, а не вымыслами злодея. Что происходит? Ничего особенного. Идет до ужаса нормальная жизнь, и наши друзья поступают как обычные нормальные люди. Они защищаются от последствий твоего существования, и только. В отношении к тебе реализуется настолько четко выраженный социальный штамп, что происходящее кажется совершенно неправдоподобным. Мы привыкли к тому, что социальные законы прокладывают себе дорогу через множество случайностей как более или менее заметные тенденции. А тут никаких тенденций и случайностей, прямо в лоб. Это-то и вызывает недоумение. На эту тему мы разговариваем не первый раз. И я говорю не для того, чтобы просветить ЭН, а для того, чтобы самому высказаться и очистить душу. Конечно, КК мог напечатать материал об ЭН, а ММ мог напечатать его статью. Они обязаны были это сделать хотя бы как личные друзья, не говоря уже о принадлежности их к некоей духовной общности, к которой они причисляют и ЭН, т.е. и как духовные собратья. Они могли это сделать и как должностные лица без всякого служебного риска для себя. Но не сделали. Не сделали по доброй воле, а не по принуждению. Не хотели сделать, хотя для внешнего оправдания предполагаются некие происки реакционеров и запреты высших властей. Запреты, повторяю, бывают. Но высшие инстанции в таких случаях обычно санкционируют лишь желание коллег и друзей помешать человеку стать более значительной личностью, чем это допускается соображениями их социального спокойствия. Именно коллеги и друзья есть самая высшая инстанция для творческой личности. Они суть реальная их цензура и предержащая власть. Почему наши друзья не захотели сделать для ЭН ничего такого, что способствовало бы укреплению его социальной позиций? Потому что, на самом деле, ситуация не такова, будто они вместе с ЭН противостоят как светлые силы неким темным силам, а такова, что они противостоят ему в качестве полномочных представителей этих темных сил. ЭН послужил невольным индикатором этого их фактического социального статуса. Понять это у них ума хватило. Не хватило мужества признать истинное положение вещей. К тому же ЭН своими масштабами катастрофически сократил и без того не очень-то большие размеры их как общественно значимых личностей. Я говорю о КК и ММ как о типичных представителях целой общественной прослойки. Поэтому ЭН стал как бы личным врагом целой группы людей, работающих в самых различных областях культуры. Если бы было возможно, они изъяли бы его из своего прошлого. Но они не в силах это сделать. В свое время проглядели. А бессилие вызывает злобу. Реакционерам (темным силам) ЭН не помеха. Они с ним соотносятся совсем в ином плане, не имеющем отношения к творчеству как таковому. В случае надобности они могут даже защитить его от светлых сил. Они не пустят его очень далеко, задержат на грани полупризнания и полузажима. Причем сделают это руками друзей и коллег. Наши друзья - типичные представители той прослойки нашего общества, в которой должен жить и работать ЭН. Эта прослойка не имеет устойчивого названия, что соответствует ее реальной неустойчивости и бесформенности. В нее на то или иное время попадают деятели науки и искусства, поставленные в своей служебной среде в привилегированное или исключительное положение в следующем смысле: более высокая образованность, известность и успех, возможность безнаказанно высказываться по острым проблемам и событиям, знакомство и причастность к западному образу жизни и западной культуре, связи с культурными организациями и возможность активно функционировать в них, причастность к высшим властям. 8 некотором роде это - наша интеллектуальная элита. По многим параметрам положение этой прослойки двойственно, В своей узкопрофессиональной и служебной сфере они явление исключительное. Сопоставляя себя с прочими лицами этой сферы, они создают о себе представление как о выдающихся личностях (мания гениальности, скажем так). Но в обществе в целом они суть элементы массового явления в ином разрезе этого общества. Их исключительность с этой точки зрения есть лишь результат разделения труда. Она оказывается иллюзорной. В качестве представителей массы людей такого рода они, как правило, обычны и заурядны. Отсюда комплекс неполноценности и стремление обрести более прочные социальные основания. Представители этой прослойки стремятся иметь все мыслимые в наших условиях блага - бытовой комфорт, степени, звания, чины, ордена, премии, заграничные поездки, высокие оклады и гонорары и прочее. Вместе с тем они хотят выглядеть несправедливо обиженными, обойденными, затираемыми. Они и чувствуют себя таковыми, ибо перед их глазами постоянно маячат менее образованные и менее способные сослуживцы, достигшие более высокого социального положения и значительно больших материальных благ. Один мой знакомый, который недавно вернулся из США и которого почему-то не выпустили в Англию, как-то при встрече в течение часа поносил наши порядки в таком стиле, что я почувствовал себя отсталым консерватором. В Англию он все же через некоторое время поехал. Они стремятся быть вполне благонадежными в глазах начальства. Они способны делать все, что нужно для начальства, и делать лучше, чем их предшественники-реакционеры. Но при этом они хотят выглядеть оппозиционерами и даже гонимыми. Они даже свою способность делать пакости лучше реакционеров преподносят как признак прогрессивности и гражданского мужества. Здесь имеет место двойственность не в смысле наличия в них двух равносильных начал, а в смысле несоответствия формы мимикрии ее социальной сущности. По сути они обычные стяжатели, карьеристы, осведомители, исполнители. По форме они бескорыстные несправедливо обиженные искатели истины, справедливости и красоты. Для начальства они не секрет. Они секрет лишь для самих себя. Для таких людей появление по-настоящему значительных личностей вроде ЭН весьма нежелательно, ибо последние отбирают у них все атрибуты творчества и оставляют им только их социальную функцию.

• Предыдущая
• 74/190
• Следующая