Лезвие бритвы (сборник) - Ефремов Иван Антонович - Страница 10

Как ни быстро пронеслось его первое лето самостоятельных исследований, все, что случилось тогда, на всю жизнь определило его путь ученого-врача и его интересы, всю его многогранную последующую деятельность. Наверное, потому так живо стоят перед ним воспоминания каждого дня того года, которые, точно накрепко обитые столбы, создали основу его восприятия жизни.

Удивительное излечение матери Анны навсегда убедило Гирина в том, что психика в организме человека, и здорового и больного, играет куда более важную роль, чем это думали его, Гирина, учителя. Отсюда родилось убеждение, что человеческий организм является настолько сложной биологической машиной, что прежняя медицинская анатомия и физиология, в сущности, едва намечали грубые очертания этого неимоверно сложного устройства. Еще не дождавшись анализов собранной им коллекции воды и почв, он уже сам для себя отверг предполагаемое влияние редких элементов на возникновение болезни Кашин-Бека. Если это влияние в какой-то мере существовало, то оно должно было служить лишь косвенной причиной запутанного процесса, вскрыть который методами науки того времени не представлялось возможным. Гирин оказался прав – профессор Медников не смог установить причины болезни.

Встреча с Анной породила в нем особенное внимание к красоте человека и жажду добиться научного понимания законов прекрасного, хотя бы того, что выражено в человеческом теле. И еще более важным стало стремление понять законы, по каким древние инстинкты, с одной стороны, и общественные предрассудки – с другой, преломляясь в психике, влияют на физиологию. Из всего этого оформилось ясное представление о необходимости психофизиологии, как серьезной науки именно для человека – мыслящего существа, у которого вся медицина до той поры существенно не отличалась от ветеринарии, то есть медицины для животных.

Гирин поднес руку к лацкану пиджака, где должен был быть карман кителя, спохватился и вынул пачку документов из внутреннего кармана. Профессор Рябушкин небрежно перелистал справки и удостоверения.

– Я все это знаю, но почему же институт Тимукова отказался от вас? Правда, вы за войну не выросли как ученый.

– Я изменил специальность и стал хирургом. Думаю… – Гирин хотел было объяснить истинное положение вещей, но сдержался.

– Конечно, конечно, – спохватился Рябушкин, – все это послужило для вашей пользы, хорошо для экспериментальных работ, но до докторской диссертации вам куда как далеко!

– Я не претендую на какое-либо заведование и могу быть хоть младшим сотрудником.

– Отлично! – воскликнул с облегчением Рябушкин. – Тогда, значит, прямо в мою лабораторию. Проблема боли в физиологическом аспекте, а для вас – с психологическим уклоном.

И заместитель директора института принялся объяснять существо разрабатываемой им проблемы. Гирин хмурился и, воспользовавшись передышкой в речи профессора, сказал:

– Нет, мне это не подходит.

Рябушкин остановился, как осаженная на скаку лошадь.

– Позвольте узнать: почему?

– Мне кажется неприемлемым ваш подход к изучению проблемы. Болевая сыворотка – средство вызывать боль, вместо того чтобы бороться с ней.

– Да неужели вы не понимаете, что, узнав механизм появления и усиления боли, мы сможем действовать наверняка в борьбе с нею! – с раздражением воскликнул профессор. – Видно, что вы не диалектик.

– Диалектика – вещь сложная, – спокойно возразил Гирин. – Вот, например, может быть и такая диалектика: живем мы еще в далеко не устроенном мире, еще сильна всяческая дрянь, и ваша болевая сыворотка преотличнейшим образом может быть использована для неслыханных пыток. А что касается секретности, то вам, научному администратору, должно быть известно, что секреты в науке лишь отсрочка, тем более короткая, чем более общей проблемой вы занимаетесь. И все это на фоне успехов нашей анестезиологии выглядит неважно.

– Какую ерунду вы городите! – не сдержался профессор. – Так, по-вашему, некоторыми вещами нельзя и вовсе заниматься!

– Есть вещи, которыми нельзя заниматься, пока не будет лучше устроено общество на всей нашей планете, – подтвердил Гирин, – и ученым следует думать об этом. Меня тревожит, например, не слишком ли много кое-где развлекаются с энцефалографами и с лазерами.

– Ну и что?

– А то, что ряд американских физиологических лабораторий занят усиленным изучением прямого воздействия на определенные участки мозга. Вызывают ощущения страха или счастья, полного удовлетворения – эйфории. Пока у крыс и у кошек, но мостик-то ведь узок!

– Послушать вас, так я вредной вещью занят?

– Я думаю, что так.

– И вы не хотите работать в моей лаборатории именно по этой причине?

– Прежде всего по этой.

Профессор некоторое время собирался с мыслями и подавлял негодование.

– Вот какой вы! Но другой работы мы не найдем для вас в институте! Впрочем, нас недаром предупреждали… – Рябушкин умолк, спохватившись, но Гирин насторожился.

– Это о чем же предупреждали, можно узнать? О моем несговорчивом характере?

– Характер – пустяки! Есть кое-что похуже!

– Вот как? Тогда уж извольте сообщить, а то я все равно в партком пойду. Там добьюсь, в чем дело.

Рябушкин поморщился и нехотя начал, постепенно оживляясь:

– Есть такой за вами грешок, что там – целый грех, за это раньше даже врачебный диплом отнимали. Лечили вы одного больного якобы от рака, а на самом деле отравили анестезией, рака-то и не было, а вы такую дозу закатили, что больной умер. Оправдаться-то оправдались перед комиссией, а вот слава хвостом идет…

– Да, вы правы, хвостом! Вот эти хвосты и превращают людей, кто послабее, в пресмыкающихся с хвостом! – отвечал Гирин, вставая. Встал и Рябушкин, избегая смотреть ему в глаза.

– Приглашение, которое вам послали, мы аннулируем! – крикнул профессор вслед уходившему.

– Я сам позабочусь. Прощайте. – И Гирин прямо от замдиректора института направился в министерство.

– Я вряд ли смогу вернуться, не игрушки – сорвали с дела, демобилизовали для научной работы. Но могу принять любое назначение – подальше, если уж не гожусь для Москвы, – говорил Гирин начальнику отдела кадров.

– Кто вам сказал, что не годитесь? Рябушкин?

– Не только. Разве не отделались от меня в тимуковском институте? Ну и Рябушкин – после отказа работать в его лаборатории.

– Да, да. Но это еще не последняя инстанция. Найдем для вас хорошее дело. Сейчас пригласим нашего консультанта, профессора Медведева – может быть, знаете?

– Слыхал…

– Здравствуйте, доцент Гирин, – приветствовал его маленький подвижный профессор, по виду никак не соответствовавший своей фамилии.

– Какой же я доцент, никогда не преподавал, только в госпитале!

– Все равно, раз вы кандидат медицинских наук. Извините, я уж привык табель о рангах в науке свято соблюдать. Обижаются люди, ежели назовешь не так. Ну, не будем терять времени. Вы, как и я, невропатолог, а с вашими статьями по психофизиологии я знаком. Наверное, и сейчас о том же мечтаете?

– После войны еще больше. Но…

– Теперь не те времена.

– Как бы не так! Инерция велика. Вот и за мной хвост какой-то тянется, как сказал мне Рябушкин. Откуда он знает? Я, конечно, рассказывал о своей практике товарищам по работе. Видимо, кто-то нашел нужным написать вам сюда. Еще Лев Толстой упрекал русскую интеллигенцию в «неистребимой склонности писать доносы» – его собственная формулировка.

– Положим, вы это слишком! – в один голос воскликнули оба собеседника. – Ведь знать людей-то надо.

– Только по делам, а не по хвостам. Мы не крокодилы, у тех, наверное, в почете тот, у которого хвост длиннее. Разрешите мне рассказать вам одну короткую историю. Можно? – И на согласный кивок начальника кадров Гирин продолжал: – Вы знаете, что еще в прошлом столетии ученые-археологи в Египте раскапывали Тель-эль-Амарну – развалины столицы фараона Эхнатона. Особенного фараона, реформатора религии и общественной жизни. Нашли громадный архив папирусов или чего еще там, на чем писали в те времена, всего несколько тысяч документов, книг, записей – целую библиотеку дворца фараона. Ученые набросились на нее, как коршуны, – библиотека за полторы тысячи лет до нашей эры, да еще в эпоху реформ! Нашелся ключ ко всей истории, науке, религии Древнего Египта. Кропотливая расшифровка иероглифов продолжалась до двадцатых годов нашего века. И что же? Никаких данных о науке, жизни, даже религии. Тысячи кляуз! Не ручаюсь, точно ли помню, но примерно так – шестьдесят процентов доносов, сорок процентов униженных просьб пожаловать, что тогда жаловали холуям, – землю, дачу, рабов, не знаю уж что. Это было три с половиной тысячи лет назад! А сейчас, да еще в первом социалистическом государстве мира, надо, чтобы даже памяти о таком не осталось. Прежде всего надо покончить с этим хвостом старого мира.