Черный вечер (сборник) - Моррелл Дэвид - Страница 45

• Предыдущая
• 45/66
• Следующая

Я отшатнулся от картины за секунду до того, как смотритель схватил меня за рукав.

— Прикасаться к полотну запрещено! — строго сказал он.

Но Майерс уже тянул меня к «Кипарисам над пропастью». На этот раз я знал, что искать: искаженные дьявольской мукой лица на скалах и ветках. Кипарисы кишели ими, словно огурцы семечками.

— Боже милостивый!

— А теперь сюда!

Мы бросились к «Августовским подсолнухам», и снова я видел не цветы, а измученные лица и сведенные судорогой тела.

Под ноги мне попала низенькая скамеечка. На нее я и рухнул, совершенно измученный и опустошенный.

— Ты был прав, — пробормотал я.

Рядом ухмылялся смотритель.

— У Ван Дорна действительно был секрет, — качал головой я.

— Этим все объясняется, — проговорил Майерс. — Измученные лица придают картине особую глубину. Они спрятаны: даже не видя, мы чувствуем их присутствие и физически ощущаем боль.

— Зачем ему...

— Не думаю, что у Ван Дорна был выбор. Талант сводил его с ума. Наверное, именно так он видел мир. Эти лица — демоны, с которыми он боролся, разъедавшие душу черви. Причем перед нами не искусственно созданный ребус. Почти уверен, что лица изображены непреднамеренно. Только гений мог выставить свою боль напоказ, так мастерски растворив ее в пейзаже, что она стала почти незаметна. От боли не избавишься, поэтому именно она — центральный образ всех картин Ван Дорна.

— Незаметна? Майерс, но ведь ты ее увидел, ты разглядел этих демонов!

— Может, это означает, что я сумасшедший? — невесело улыбнулся он.

— Нет, дружище, это означает, что ты настоящий искусствовед, упорный и настойчивый. Ну, докторская у тебя в кармане!

— Исследование еще не закончено, — закачал головой приятель.

Я нахмурился.

— Строго говоря, у меня пока есть лишь необычный вариант оптической иллюзии. Измученные души, червями извивающиеся под шелковым ковром пейзажа, своей болью его создающие. Я называю их «вспомогательными образами». Кстати, нечто подобное используется в рекламе и называется «эффектом двадцать пятого кадра». Разница только в том, что Ван Дорн корыстных целей не преследовал. Его талант был настолько велик, что превозмог безумие, придав ему рамки мировоззрения. Нет, моя работа только начата!

— Начата?

— В Штатах хранится лишь часть картин Ван Дорна. Пришлось побывать в Париже и Риме, Цюрихе и Лондоне. Почти все родительские сбережения потратил! Но не напрасно: то, что я увидел, позволяет сделать определенные выводы. Истерзанные лица впервые появились на его картинах в 1889 году, когда Ван Дорн с позором бежал из Парижа: ранние работы были просто ужасны! Поселился он на юге Франции, в Ла-Верже. Месяцев через шесть неожиданно проснулась гениальность, и он писал как одержимый. Затем вернулся в Париж, выставил свои работы... Их никто не оценил.

Ван Дорн продолжал рисовать и выставляться. Признание так и не пришло. Он вернулся в Ла-Верж, где талант достиг пика, и пришло безумие. Его поместили в психиатрическую лечебницу слишком поздно: он выколол себе глаза.

Об этом и будет моя диссертация. Я пойду по его следам, сопоставляя творчество с жизненными этапами, чтобы показать, как лица, то есть демоны безумия, постепенно подчиняли себе рассудок художника. Попытаюсь вычленить боль, как неотъемлемую часть каждого из пейзажей.

Майерс — натура увлекающаяся и способен довести любую идею если не до абсурда, то до гротеска точно. Его открытие, конечно, важно, но... Мера нужна во всем, даже в научных исследованиях. С историей искусства я почти незнаком, однако не раз слышал, что к попыткам толковать живопись как проявление невроза относятся более чем скептически.

Это было лишь одно из моих опасений, другое касалось того, как мой друг распорядится своим открытием. «Пойду по следам Ван Дорна» — так вроде бы он сказал. Лишь когда мы, выйдя из музея, прогуливались по Центральному парку, я понял, что имел в виду Майерс.

— Уезжаю на юг Франции, — объявил он.

— Уж не собираешься ли?..

— Да, именно в Ла-Верж. Там и будет написана моя диссертация.

— Зачем...

— Лучшего места не найти! В этой деревне Ван Дорн пережил нервный срыв и впоследствии сошел с ума. Если получится, поселюсь в том же номере, где когда-то жил он.

— Слушай, это слишком даже для такого чудика, как ты...

— А по-моему, все вполне разумно: чтобы понять и прочувствовать Ван Дорна, нужно погрузиться в атмосферу той эпохи.

— Во время последнего «погружения» ты обклеил комнату его репродукциями, перестал мыться, есть и спать. Надеюсь...

— Да, пожалуй, тогда я слегка перегнул палку. Так ведь в то время я даже не знал, что ищу... Сейчас самое трудное позади, поэтому все будет в порядке.

— По мне, у тебя и сейчас видок еще тот!

— Оптическая иллюзия, — ухмыльнулся Майерс.

— Пошли, приглашаю на ужин!

— Прости, не могу, у меня самолет!

— Ты что, сегодня улетаешь? Мы ведь тысячу лет не виделись!

— Вот закончу диссертацию, тогда и отметим!

Не пришлось. После этого я видел Майерса только раз. Два месяца назад он прислал письмо. Вернее, написала и послала его медсестра, снабдив пояснительной запиской. Случилось страшное: мой друг выколол себе глаза.

"Ты был прав: мне не следовало ехать. Но разве я когда-нибудь прислушивался к советам? Нет, всегда по-своему поступал. А сейчас уже поздно, ничего не исправишь. То, что я показал тебе в «Метрополитене»... Боже праведный, это только начало. Правда, ужасная правда! Нет никаких сил ее терпеть! Не повторяй моих ошибок! Заклинаю тебя, умоляю, никогда больше не смотри на картины Ван Дорна! Не могу больше... Больно, больно!!!

Очень устал. Уезжаю домой. Удачи, вдохновения, всего-всего! Твой друг Майерс".

В записке медсестра извинялась за свой английский. В Ривьере часто бывают состоятельные американцы, общаясь с ними, она и выучила язык. Возможно, письмо покажется бессмыслицей, но милая женщина очень старалась...

На самом деле я понял далеко не все, хотя медсестра и не виновата: Майерс диктовал письмо после укола морфия. Чудо, что он вообще смог связно выражаться!

Итак, вот, что я узнал из постскриптума:

«Ваш друг остановился в единственном отеле Ла-Вержа. Горничная говорит, что он почти не ел, а спал и того меньше. Все силы и энергия отдавались исследованию, которое скоро превратилось в одержимость. Мистер Майерс пытался жить по распорядку дня Ван Дорна, оклеил стены номера репродукциями. Потом потребовал холст и краски, отказывался от еды и перестал открывать дверь. Три дня назад дикие крики разбудили администратора среди ночи. Дверь в номер мистера Майерса была забаррикадирована, но администратор с помощью трех официантов смог ее взломать. Увы, слишком поздно! Острым концом кисти ваш друг выколол себе оба глаза. Доктора сделали все возможное, однако зрение восстановить не смогли. Физически мистер Майерс поправится; меня беспокоит его душевное здравие».

Майерс написал, что едет домой. Письмо из Франции шло целую неделю, но родителей-то наверняка телеграммой оповестили. Кто знает, может, он уже в Штатах? Его семья живет в Денвере, но ни имени отца, ни адреса я не знал. Перебрав половину Майерсов Денвера, я наконец вышел не на его родителей, а на друга семьи, приглядывавшего за домом. Мистер и миссис Майерс срочно вылетели на юг Франции.

Через несколько часов я уже был в международном терминале аэропорта, ожидая регистрации рейса в Ниццу. На следующей неделе должна была состояться моя свадьба...

Ла-Верж в пятидесяти километрах от Ниццы. Я нанял водителя. Дорога вилась среди оливковых рощиц, садов, поросших кипарисами холмов, окаймленных скалами. Где-то я уже видел эти сады... В самом Ла-Верже подозрение усилилось. Деревенька будто застряла в девятнадцатом веке. За исключением телеграфных столбов и линий электропередачи, все осталось таким, как на картинах Ван Дорна. Я узнавал узкие мощеные улицы и маленькие магазинчики, прославленные великим голландцем. Найти больницу оказалось несложно.

• Предыдущая
• 45/66
• Следующая