По следам преступлений - Суконцев Александр Алексеевич - Страница 50

Среди моих новых городских товарищей был один, его звали Бадреем. Он был старше меня года на два. Приносил мне то лепешку, то картофелину, подкармливал и вообще вроде бы опекал меня, поскольку я был деревенский, пугливый.

Как-то раз Бадрей говорит мне:

«Айда со мной на базар».

Мы пошли.

«На-ка, потяни!» — сунул он мне по дороге цигарку. Я взял. Первый раз в жизни вдохнул в себя едкий дымок. Противно стало, кашель одолел. Потом ничего, втянулся.

Бадрей познакомил меня с мальчишками, которые ночевали где попало: в старых сараях, на вокзале, в парках. Тут мне и сделали первую метку, — с этими словами Яхнов положил на стол левую руку. У самого большого пальца корявыми буквами было выколото: «Вовка». Он грустно улыбнулся: — Какой уж я теперь Вовка?

Но с этими пацанами было куда интереснее, чем дома или в школе. Правда, я еще не знал, чем они занимаются, — только догадывался. К ним часто приходил какой-то дядька, рыжебородый, суетливый. Они его почему-то «Козлом» звали. Однажды Козел встретил меня на улице Баумана.

«На-ка, выбрось эту «дурку», — и сунул мне ридикюльчик.

«Зачем, — думаю, — его бросать? Лучше продам! Бабушке деньги принесу». Но только я от него отошел, как кто-то больно схватил меня за плечо. Незнакомый голос властно произнес: «Стой, дай сюда ридикюль! Пойдем со мной».

Так я впервые оказался в милиции.

«Попался, голубчик! Судить будем!» — так встретил меня усатый милиционер в отделении. Он взял лист бумаги и начал писать.

«Фамилия, имя, отчество?»

«Сомов Владимир, — вырвалось у меня сразу непроизвольно. — Иванович».

«Сколько лет, Владимир Иванович, где родился?»

«В Горьком, тринадцать».

«Украл?» — показывая на ридикюль, сурово спросил милиционер.

Я пытался объяснить, что ничего я не украл, что мне дал его один дядька, рыжий такой, и велел выбросить, а мне стало жалко. Но где там! Милиционер резко прервал меня:

«Нас не обманешь! Предмет-то у тебя изъяли. Значит, ты и украл».

В это время в отделение ввалилась солидная дама. «Так вот он какой, жулик!» — набросилась она на меня.

Так меня впервые окрестили жуликом. А затем суд. Меня осудили условно на один год и отправили «к родителям» в Горький через детский приемник…

— Но ведь ваш отец, — перебил его прокурор, — жил в деревне. Далеко от Горького.

— Соврал я. Не хотел, чтобы об этом узнала бабушка. Да и отец тоже. Им было и так не до меня — жилось не сладко.

Яхнов замолчал, а Арсентий Николаевич думал про себя: «Почему же жизнь сразу столкнула его с людьми, которые не пожелали взглянуть в душу тринадцатилетнего мальчишки? Школа, где он учился, ни разу не вспомнила о нем. И бабушка не забила тревогу о внуке. И отец. Ведь все могло сложиться иначе. И не сидел бы сейчас передо мной человек, пробывший в колониях и местах лишения свободы больше половины своей жизни».

— Ну, а дальше? — спросил Сергеев. Он внимательно слушал собеседника и только рисовал елочки на листке бумаги.

— Дальше?.. Через недельку после суда нас, трех мальчишек, встретил в детском приемнике дядя с длинными усами. Фамилии его мы не знали и прозвали его «Чапаем».

«Ну, орлы, собирайтесь домой», — заявил он нам.

Мы сели на пароход. Я и оба моих товарища впервые были на настоящем большом пароходе. Нам не сиделось среди наваленных повсюду мешков, бочек и ящиков. Хотелось все посмотреть, потрогать руками.

«Смотреть — смотрите, но ничего не трогайте! И в воду не попадайте», — отечески наставлял нас Чапай.

В дороге я сдружился с одним парнем. Он был страшно худой, будто его давно-давно не кормили вовсе, и называл он сам себя Рахитом. Но такой был сообразительный малый. Шустрый.

Куда только можно было проникнуть, там мы с Рахитом побывали. Забрались даже на нос. День был летний, ясный, солнечный. Ни тучки на небе. Оно синее-синее. Только вдалеке, на берегу, ветерок чуть-чуть колышет верхушки деревьев. Смотришь вперед — и кажется, что это не пароход, а сами одетые в зелень сказочные берега выплывают навстречу. Деревья-великаны приветствуют нас. Неожиданный пронзительный гудок возвратил нас из мира фантазий. Пароход подходил к пристани.

«Хочешь?» — показал Рахит головой на берег.

«Айда».

Мы попросили разрешения у своего провожатого. Чапай отпустил, только просил возвращаться скорее, чтоб не отстать.

Тихая пристань Работки. Прямо на земле, разложив перед собой яблоки, помидоры, огурцы, жареную рыбу, расставив в кринках молоко, сидели женщины. Плотным кольцом окружили их сошедшие пассажиры. Второй звонок: народ бросился на пароход.

«Останемся?» — дернул меня за рукав Рахит.

«А как же Чапай? Подведем».

«А у меня ведь все равно в Горьком никого нет. А Чапай еще спасибо скажет, не надо с нами возиться».

У меня в Горьком тоже ни одного знакомого не было; доводы Рахита показались мне убедительными.

Последний звонок. Наш пароход, пыхтя и выпуская облака пара, отошел от берега, а мы, будто опоздавшие, взбежали на дебаркадер. Машем руками. Чапай с парохода что-то нам кричит, но за шумом разобрать невозможно.

«Всыплют ему за нас?» — спрашиваю я.

«Он сам кому хочешь всыплет, — отвечает Рахит, — он же Чапай».

Мы остались на берегу. А что здесь делать — не знаем. Глухомань, скука. Следующим пароходом поехали в Горький, но теперь уже без провожатого.

Неласково встретил нас этот большой, шумный город. Ночевали где придется — на вокзале, на пристани. Пристраивались к какой-нибудь большой артели, к семье, прячась от милиционеров.

«Враз подберут — ив детдом», — сказал Рахит.

Как-то мы долго вертелись на Московском вокзале. И тут заметили, что за нами все время ходит какой-то незнакомый человек. «Что ему надо? Неужели следит?» — думали мы и дали тягу. На привокзальной площади он нас настиг.

«Звать?» — строго спросил он. Он был пожилой, обрюзглый, и, как я заметил, у него не хватало нескольких зубов.

«Рахит. Володя», — почти в один голос отозвались мы.

«Вот вы какие! Жулье! — начал он угрожающе. — Надо бы вас в милицию сдать и отправить куда следует! — Но потом помолчал, посмотрел, какое на нас произвел впечатление, и добавил: — Ну ладно, не бойтесь. Вот что! Пойдемте со мной! Не пропадете!» — Он шутливо столкнул нас лбами. Потом угостил пирожками и дал еще по три рубля каждому и больше от себя не отпускал.

На другой день мы уже отрабатывали пирожки.

Беззубый, как мы его между собой прозвали, дал нам первый инструктаж.

«Не зевайте! Только смелее! — напутствовал он. — Идите в толпу, когда начнется посадка. Давите, прижимайтесь вплотную и работайте: В случае чего — я вас не знаю, вы меня тоже».

Очень страшно в первый раз лезть в карман. Но еще страшнее было прийти с пустыми руками к Беззубому. До сих пор не знаю, кто он такой, ни имени, ни фамилии. Больше с ним так и не встречались. Но это был мой первый учитель. Будь он проклят. А сколько раз потом давал я себе слово: встречу — прикончу. Падаль.

Рискуя на каждом шагу попасть в колонию или быть избитым, голодая, замерзая, прожил я около полугода. Мучила меня неизвестность: «Что с бабушкой? Как сестренка?» Потянуло в Казань, к своим. Надоело бродяжничать.

И я приехал. Но бабушку с сестрой так и не увидел. Как-то боялся идти домой. Бабушка будет плакать, спросит, куда я запропал. Что я ей скажу? Занимался воровством? Нет, пусть лучше они обо мне так ничего и не узнают.

Снова улица, опыт воровской хоть небольшой, но уже появился. Но, как и следовало ожидать, вскоре меня задержали. Суд. Детская колония.

Привезли меня в город. Вот она, детская колония. Хочешь исправиться — учись и работай. Есть все условия. Но тут было несколько уже «отпетых» колонистов, которые не хотели ни учиться, ни работать. Они-то и старались взять под свою «опеку» всех новеньких. Я сразу по приезде решил: «Все, буду учиться, буду работать». Но мне недвусмысленно показали нож и намекнули: смотри, получишь, активист.