Серёжка Покусаев, его жизнь и страдания - Печерский Николай Павлович - Страница 14

• Предыдущая
• 14/17
• Следующая

Отец поднялся, взял Таню за плечо и пошёл с ней на кухню. Они сидели там возле крана и чистили в два ножа картошку. Таня смотрела на отца. У него большие, думающие о чём-то глаза, на лице синеватая, похожая на дым щетинка. Наверно, от папирос. Отцу надо больше двигаться и дышать свежим воздухом. Так говорила сестра, которая делала ему укол.

Таня очистила картофелину, подумала и сказала: — Теперь я буду заниматься с тобой зарядкой. У меня каникулы.

Отец не ответил. Видимо, не расслышал. С ним такое бывало: слушает, а сам смотрит куда-то вдаль. Мать уже делала ему замечание, говорила, чтобы он опустился на землю. Отец опускался, а потом снова улетал неизвестно куда. Они сварили картошку, разогрели котлеты и стали ужинать. Потом была ночь, потом в окошко заглянул и прилег на подушку возле Таниной щеки солнечный лучик.

За стенкой, в комнате отца, ещё было тихо. Он там работал по ночам и там иногда спал. Таня надела тапочки и пошла на цыпочках к отцу. Из-под одеяла виднелся его нос и рыжая колючая бровь.

Таня открыла форточку. В комнату, обгоняя друг друга, полетели крохотные серебряные снежинки.

— На зарядку становись!

Отец поднял бровь и улыбнулся неизвестно чему. Наверно, своим снам, Тане и этим крохотным, тающим в тишине снежинкам.

— Станови-и-сь!

Они стояли друг против друга и делали зарядку. Руки вверх, руки вниз. Наклон влево, наклон вправо. Не задерживай дыхание!

Отец был высокий и худой. Таня посматривала на него и думала: «Ничего, теперь мы ещё не то придумаем!»

Таня говорила это не зря. Во дворе, за сараем, она видела старую ржавую гирю. Отец будет упражняться с гирей и станет таким, как борец Поддубный. И тогда мать будет называть его не мужчинкой, а самым настоящим мужчиной. Она посмотрит на отца и скажет: «Теперь всё в порядке. Я таких люблю. С мускулами».

Зарядку делали долго. Минут пятнадцать. Потом отец сказал, что уже поздно и надо идти на работу. Умывался он холодной водой, а съел всё, что дали.

Даже добавки попросил. Все были довольны — и отец и Таня. Только мать ничего не сказала. Но это и понятно, потому что это было только начало.

И вдруг полетело вверх тормашками и Танино настроение и вообще всё. Таня вышла во двор проверить, на месте лежит рыжая гиря или нет, и тут увидела Вовку Серёгина. Вовка шёл навстречу Тане и размахивал хоккейной клюшкой. Шапка у него была на затылке, а сам он был весь в снегу.

— Стой, куда идешь!

Таня остановилась. Драчунов она не боялась и вообще никогда не плакала. Не боялась она и Вовки. Во рту у Вовки были «ворота» — то есть не хватало переднего зуба. Почему у Вовки были «ворота», на дворе никто не знал. Только Таня и Вовка.

Вовка был пустой, легкомысленный мальчишка. Он мстил Тане и, когда во дворе никого не было, задирался. Вовка подошёл к Тане, расставил ноги буквой «Л» и сказал:

— Я про твоего папу и про твою маму всё знаю…

— Катись, — сказала Таня. — Ты ничего не знаешь!

Вовка нахально улыбнулся:

— Знаю. Они разводятся.

Тане стало жарко. Будто её кипятком обварили.

— Уходи! — крикнула она. — Если ещё раз скажешь, я тебе ещё один зуб выбью!

Вовка оглянулся по сторонам. Во дворе никого не было. На ветке сидела чёрная галка и смотрела куда-то в сторону. Вовка повторил свои страшные слова и снова нахально улыбнулся.

Таня кинулась на Вовку. Клюшка полетела в одну сторону, а Вовка в другую. Она колотила его кулаками, пинала коленками, бодала головой. Но Вовка оказался сильнее Тани. Он сбил её с ног и вцепился пальцами в косы с новыми капроновыми лентами.

— Сдавайся!

Тут в эту минуту во дворе появилась Маринка. Она схватила веник, которым обметают ноги, и помчалась к обидчику. Вовка бежал с криком и воем, как бегут люди малодушные и несправедливые. И никому его не было жаль — ни чёрной галке, ни Маринке, которая всё ещё размахивала своим веником и не знала, из-за чего случилась у Вовки и Тани драка.

Таня ушла в самый конец двора. С одной стороны там стоял сарай, а с другой — высокая стена без окон и дверей. Таня вытирала с лица мокрый снег и тяжело дышала.

— У тебя что-нибудь болит? — спросила Маринка.

— У меня ничего не болит. У меня в средине болит.

— Это у тебя болит душа, — сказала Маринка. — Когда меня обидят, у меня тоже болит.

Маринка была лучшая Танина подруга. Но Таня всё равно ничего ей не рассказала. Она только попросила найти и вместе с ней отнести домой железную гирю.

Гиря оказалась на том самом месте, где и раньше. Только снегом её замело. Из сугроба торчала чёрная, похожая на телефонную трубку ручка. Девочки раскачали гирю, чтобы она отлипла от земли, продели в ушко длинную палку, потому что было тяжело, и понесли домой.

Танина квартира была на первом этаже. На серой клеёнчатой двери болтался вверх ногами на гвоздике железный номерок. Ключ у Тани был свой. Она была самостоятельной и умела делать всё сама. Даже включать газовую плиту, кипятить чай и жарить яичницу-глазунью.

Гиря жила в доме незамеченной до самого утра.

Потом Таня показала её отцу.

— Бери и подымай, — сказала она. — У тебя будут мускулы.

Отец теперь был послушным. Только курить всё ещё не бросал. Говорят, у взрослых это не сразу получается. Отец наклонился, поднял гирю своими тонкими худыми руками и посмотрел на Таню — хватит или не хватит?

— Подымай ещё, — сказала Таня. — Это только сначала тяжело.

Пришло воскресенье — день, когда можно спать подольше и делать что хочешь. Но Таня встала в семь часов. Взрослые умеют спать долго, а дети нет. Где-то внутри у них сидит радостный и неугомонный школьный звонок. И звенит он, забывая праздники, в один и тот же час. Дети подымаются и бродят по тихой, сонной квартире, ждут, когда снова начнется привычная и понятная жизнь.

В воскресенье все обедали вместе. Мать налила Тане мисочку супа и сказала:

— Ешь скорее. Мы с тобой идём в кино.

— А папа? — спросила Таня.

— У него чертежи… Разве ты не знаешь?

Отец смущённо посмотрел на Таню и переломил пальцами кусочек хлеба. Таня догадалась: если бы его попросили и если бы ему сказали, он тоже пошёл бы в кино.

Таня думала об этом и многом другом, когда они шли в кино. Раньше они всегда ходили втроем. Левую руку она давала матери, а правую — отцу. Когда на дороге была лужа, отец и мать подымали её за руки и говорили: «Оп!» Таня прыгала через лужу двумя ногами, а потом шла, как все. Смотрела по сторонам и слушала, о чём говорят отец и мать.

Теперь всё переменилось. Никто не говорит ей «оп», а без помощи двумя ногами не перепрыгнешь даже через маленькую лужу. У Тани снова всё заболело в средине. Точно так, как после драки с Вовкой.

Театр был в парке. Там ходило много народу, а по боковым дорожкам гоняли на коньках мальчишки. Мать остановилась возле киоска, где летом продавали мороженое, и сказала Тане:

— Давай тут подождем. Ещё рано.

Они стояли там и ждали. Ждать было неинтересно. Возле кино висели картинки, бродили с билетами в руках знакомые мальчишки и девчонки. Тут не было ничего. Только киоск с замороженным стеклом и грязный бугор снега.

На дорожке, где стояли Таня и мать, появился какой-то толстяк. У него была шапка-пирожок, пухлые щеки и портфель с двумя ремнями. Щёки у него были синего цвета. Даже не синего, а фиолетового и синего.

Таня всё это заметила, потому что смотреть было больше не на что. Толстяк прошёл мимо них, посмотрел куда-то в сторону и сам себе сказал:

— Уже пора…

Странный человек. Никто с ним не разговаривает, а он разговаривает. Но про всё это Таня скоро забыла, потому что мать сдавила ей руку и сказала:

— Пойдём!

Они пошли в кино. Туда, где горят под самым сводом люстры, пахнет мокрыми шапками и воротниками. Они сели как раз посредине. Отсюда всё было видно. Впереди сидел какой-то мальчишка в шапке. Таня ему сказала, и шапку он сразу снял.

Народу было полно. Только справа от матери темнело пустое место. Наверно, кто-то опоздал или вообще потерял свой билет. Стоит теперь возле дверей, шарит по карманам и бормочет: «Растяпа я, растяпа! Сколько раз себе говорил!»

• Предыдущая
• 14/17
• Следующая