Важный разговор [Повести, рассказы] - Печерский Николай Павлович - Страница 36

• Предыдущая
• 36/57
• Следующая

И все же заказчик обулся, придал телу вертикальное положение и посмотрел сверху вниз на Изино произведение.

Отчаяние охватило Сережку. Тупых носов не было и в помине. На ноге нахально сидели какие-то пухлые пироги с начинкой из пальцев.

— Р-разве ж это тапочки! — простонал Сережка.

Изя Кацнельсон был хорошим другом. Он сам понимал, что это не тапочки, и переживал не меньше Сережки. Но в принципе он был ни при чем, потому что старался изо всех сил.

— Это ж не товар! — воскликнул он. — Дай мне другой товар, и я сделаю первый сорт! Ты же меня знаешь!

Но ссылка на товар уже не могла восстановить душевного равновесия Сережки. Он снял тапочки и швырнул их в окно. Пироги покружились в воздухе и, набирая по законам физики скорость, помчались на посадку.

Сережка Покусаев проснулся рано. В кухне гремела посудой мама, слышался разговор. Говорили о Сережке. Отец был за Сережку, а мать — против. Она подавала отцу завтрак и вспоминала все грехи, которые водились за их безрассудным сыном. В этом унылом перечне для Сережки не было ничего нового.

В прошлом году Сережка ходил в поход и посеял байковое одеяло. Котелок и ложка безвременно погибли в другом походе. Новую майку в полосочку он оставил на пляже. Там же расстался Сережка с последними тапочками.

Дело было так. Сережка загорал после купанья на песке. Тут пришел его лучший друг Изя Кацнельсон и пригласил прокатиться бесплатно на моторном катере. У Изи там были связи.

Сережка вернулся после прогулки на прежнее место. Но тапочек там уже не было. Людей тоже не было. На песке валялся только рыжий скрюченный шнурок. Но это был другой шнурок, потому что последние Сережкины тапочки были черного цвета.

Этот шнурок в виде вещественного доказательства Сережка и принес домой. Дальше все известно.

Отец ушел на завод, Сережка лежал в постели. Подниматься не было смысла. На горизонте клубились только беспросветные тучи и мрак. В переносном смысле, конечно.

Зашла мать. Посмотрела, как Сережка лежит, скрючившись под одеялом, и сказала:

— Вставай, а то без завтрака оставлю!

Сережка хотел сказать, что теперь вообще не нуждается в завтраках. Но передумал. Мать могла огреть тряпкой. К тому же Сережке уже давно хотелось есть.

После завтрака мать усадила Сережку решать задачки по арифметике.

— Хватит баклуши бить, — сказала она. — Снова двойки принесешь!

Сережка обиделся. Каникулы, а его за стол усаживают. И вообще приволок только одну двойку, да и то в первой четверти.

Но приказ есть приказ. По крайней мере в доме Сережки.

Сережка нашел учебник, заправил авторучку и начал мараковать над задачками. Выбирал он самые легкие. Такие, чтобы не напрягать мозги.

Мать стирала в ванной белье. Изредка она приходила в комнату, смотрела, как Сережка пишет в тетрадке пером, и делала замечания.

Примерно через час в комнату пришел Вовка-директор. Он мешал Сережке заниматься полезным делом, размахивал своими пудовыми кулаками и требовал обещанного билета в цирк.

Явились и другие вымогатели, включая и Галю Гузееву. Не было только Изи Кацнельсона.

— Давай, Покусаев, билет, — сказала Галя. — Раз обещал, значит, давай!

Сережке было не впервой врать. Он отложил в сторону свою ручку и сказал:

— Могу дать хоть сто штук. Только сегодня представления нет. В цирке был пожар…

Все ахнули от такой новости. Не поверила в стихийное бедствие только Галя Гузеева.

— Ты врешь, Покусаев! — сказала Галя. — Я сейчас была возле цирка. Там есть представление. В два часа.

Сережка даже бровью не повел.

— Это выступает второй состав, — сказал он. — Я там не участвую…

Шила в мешке не утаишь. Мысль хотя и не новая, но верная. Сережка смог убедиться в этом на собственном опыте.

Мать пошла во двор вешать белье. Скоро она вернулась. Стала посреди комнаты и взмахнула в виде задатка мокрой тряпкой.

— Значит, клоуном оформляешься? Билеты в цирк раздаешь?

Сережка молчал. На такие вопросы отвечать трудно. Мать не проведешь!

— Ты до каких пор врать будешь? — спросила мать и съездила Сережку мокрой тряпкой по уху. — До каких пор срамить перед всем двором будешь?

Сережка опять ни слова. Что он может сделать, если у него все само врется. Не хочет, а оно врется. Даже сам удивляется.

Мать походила по комнате, затем села к столу, оперлась на ладони и заплакала.

— Я в твои годы разве так жила! — сказала она сквозь слезы. — Я картофельные очистки ела! Я в лаптях ходила, образина ты бестолковая!

У Сережки кошки на душе скребли. Он и сам понимал, что он образина и сам во всем виноват. Он хотел подойти к матери, открыто заявить ей об этом и дать последнее честное-пречестное. Но он не успел. Мать вытерла ладонью глаза, поднялась и голосом суровым и решительным сказала:

— Уходи из дому! Уходи, чтобы глаза мои тебя больше не видели!

Отлученный от дома, Сережка грустил во дворе на скамеечке. Ребят не было. Все ушли в цирк. За деньги.

Пока еще Сережка сомневался, не знал твердо, что с ним стряслось. Возможно, мать припугнула его. А возможно, выгнала насовсем. Такие случаи тоже бывают…

Прошлая жизнь, которая теперь ускользала из-под ног, казалась Сережке прекрасной и недоступной. Ему было жаль всего: и кровати с теплым ватным одеялом, и стола, за которым он готовил уроки, и отца и мать.

Неужели выгнала совсем?

Ну что ж, если так складывается жизнь, он уйдет. Поступит на завод учеником, определится в общежитие, а потом напишет домашним письмо:

Письмо Сережке нравилось. Строгое, деловое, без лишних слов и рассусоливаний. Можно еще напомнить про учебники и футбольный мяч под кроватью. Пусть не выбрасывают. Он зайдет за ними когда-нибудь или пришлет Изю Кацнельсона. А больше ему ничего не надо. Он прощает родных, потому что и взрослые иногда ошибаются и даже теряют тапочки.

Сережка продумал окончательный текст. Весь, до последней точки. Теперь надо было приниматься за дело, переносить мысли на бумагу. Бумаги и чернил у него не было. Но это не важно. Можно написать на куске коры углем или кровью. Это даже лучше.

И все же Сережка пока медлил. В принципе он порядочный сын и должен в первую очередь думать о родителях. Письмо придет не скоро. Мама и папа будут все это время волноваться и переживать. Лучше всего заявить родителям о своем бесповоротном решении устно.

Прийти и сказать:

«Мама и папа, я ухожу. Разрешите мне взять учебники и футбольный мяч, который лежит под кроватью…»

Можно, пожалуй, даже не ожидать отца. Он придет с завода не скоро, будет возражать или вообще вздует ремнем с медной солдатской пряжкой. Сережка скажет все матери. Она изгнала его из дому, пусть она сама успокаивает отца.

Сережка взвесил все «за» и «против» и решительно поднялся со своего насеста. Он шел в родительский дом для окончательного объяснения.

Трудно передать состояние души в подобные трагические минуты. Тем более такой сложной и противоречивой, как у Сережки. С каждым шагом по лестнице он чувствовал, что его безвозвратно покидают физические и моральные силы. В дом он приплелся совсем измочаленный и размягченный, будто бы его пропустили через мясорубку.

Мать резала свеклу для борща. Она даже не обернулась и не посмотрела на Сережку. Только нож застучал по доске еще громче и отрывистей. Сережка постоял возле притолоки, а потом вдруг протянул каким-то противным и неестественным для себя голосом:

— Мама, прости. Я больше не буду…

Мать не обернулась. Нож все стучал и стучал по доске. Свекле, казалось, не было ни конца ни края.

• Предыдущая
• 36/57
• Следующая