Граница не знает покоя - Авдеенко Александр Остапович - Страница 58

— След, след, Шаян… Бери.

На один миг овчарка останавливается, вбирая в себя только ею одною учуянный запах тех, кто прошел здесь несколько времени назад. Темная шерсть на загривке встает дыбом, а затем рывком сильного, напрягшегося тела, чуть ли не распластываясь по земле, Шаян тянет за собой Горликова по следу.

Дав овчарке длинный поводок и откинув на ходу полу плаща, а под ним полушубка, Горликов вытаскивает из кармашка часы.

Часы большие, отцовские, с двумя серебряными крышками и ключевым заводом.

Когда Алексея призвали служить на границу, в семье каменщика Никанора Петровича Горликова были устроены проводы. За столом, за которым собрались родичи и знакомые, отец снял с себя часы и сказал уезжающему сыну.

— Я по ним, Алеша, нестыдную жизнь прожил. По ним два раза воевал за правое дело, по ним немало строек поднял, по ним тебя мать кормила. Возьми. Не подведут. Честные часы. Ты не смотри, что с виду старинные, они еще, сынок, и при коммунизме походят.

…Со звоном одна за другой отскакивают крышки.

«В шестнадцать десять обнаружен след у болота, — звучит в мозгу Горликова, как донесение. — В шестнадцать четырнадцать начал преследование».

А Шаян, не отрывая острой мордочки от земли, рвется уже сквозь кустарник. Горликов едва успевает отводить от себя упругие, мокрые ветки, Они щелкают по плащу и обдают разгоряченное лицо водяной пылью.

За кустарниками опять целина и следы на ней, немые, враждебные, и солдату кажется, что они безобразят землю.

Лишь тот, кто служил на границе, кто мок под дождем и стыл на ветру в нарядах, кто, исхлестанный метелью, полузасыпанный снегом, часами просиживал в секретах, оставаясь один на один с безмолвной, ничем, кроме его сознания, слуха и глаз, неприкрытой линией государственной границы, лишь тот знает, что такое след на прикордонной земле и какая тревога в сердце идущего по этому следу солдата.

Необъятное понятие — Родина сейчас становится для Горликова простым и очень определенным, словно все ее дороги, города, люди, села, скрытые до сих пор пространством и отдаленные на тысячи верст, сблизились возле него у самой границы, и он, Горликов, должен оградить их от беды.

Сознание этого придает Горликову силы, но идти трудно и дышать тяжело. Чудится, что воздух сделался таким густым, что его можно резать ножом. Остановиться бы на минуту и отдышаться, всего на одну минуту, а может, и того меньше. Соблазн велик. Рука готова дернуть поводок и придержать овчарку, но солдат только отстегивает верхний крючок полушубка, а под ним ворот гимнастерки. Сырой воздух пробирается за ворот и холодит тело.

Два километра до школки кажутся Горликову бесконечными. Ровная, небольшая площадка просеки, высаженная годовалыми кленами, притаилась между двумя невысокими взгорбками.

Солдат всматривается. На школке, согнувшись, ходит человек, и Шаян, отвлекшись от следов, настораживается, часто потягивая влажными ноздрями воздух.

«Кто там в такую пору» — вслух думает Горликов. Инстинктивно поправив автомат и придерживая собаку, упорно тянущую дальше по следу, солдат направляется к посадке.

Только подойдя ближе он узнает человека. Это лесник, костлявый, длинный, с опущенными седыми усами.

— Не видали, кто здесь проходил? — поздоровавшись, спрашивает Горликов.

Лесник задумывается.

— Как сюда шел, так голову колхоза Яремчука с бригадиром встретил.

— И больше никого? — несколько удивленно и недоверчиво вырывается у Горликопа. — Чужих?

— Нет, — снова задумывается старик, — чужих не видел…

— Как же… — только и может произнести Горликов, испытывая прилив облегчения, которого он еще боится.

— Откуда шли председатель с бригадиром?

— Да с той стороны, — машет рукой старик в сторону границы. — С болота, наверно. Ничего не сказали, как встретились.

«Что им там на болоте, — думает солдат. — А может быть это и не их следы? Кто-нибудь прошел позже или раньше?»

— Давно вы здесь, дедушка?

— Да с час… Пришел проведать. Вон ведь как поднялись за лето! А с колхозов все заявки на наши кленки. Думаю с весны расширяться… А чужих — нет, не было. Это головы и бригадира след.

— Куда пошли — не сказали? — допытывался Горликов.

— Меж собой говорили, будто на новую ферму, — пожимает плечами лесник, — а точно не скажу.

— Это какая новая?

— Да в Новоселице. Как объединились, так в Новоселице новую ферму выстроили, и правление там недалеко.

— Быстро, — заключает Горликов.

— Уж теперь все так.

— А сколько будет до Новоселицы?

Горликов знает, что от лесной школки до Новоселицы восемь километров, но задает этот вопрос с наивной надеждой, что километров окажется меньше.

— Да так, — прикидывает лесник, — с десять будет.

Горликов сдерживает вздох.

— Спасибо, — говорит он. — Будьте здоровы!

— Здоровым будь, — притронувшись рукой до меховой шапки, кивает лесник. — Пошел все-таки?

И, не получив ответа, долго смотрит в спину удаляющемуся солдату, пока тот не скрывается вдали за взгорбком.

Встав снова на след, идет Горликов по целине. Место скользкое, точно лишаем, покрытое отдельными пучками рыжей травы. Ноги разъезжаются, только и гляди, чтобы не растянуться. И оттого, что островки травы похожи на лишай, от того, что опять тянется этот след, земля вокруг кажется Горликову мертвой и пустынной. «Вот дотяну до проселка, — думает он, — там как-то веселее».

И хотя на проселке тоже безлюдье, и дорожная вязкая грязь прилипает к подметкам сапог так, что ее не отряхнуть, но на душе у солдата делается и вправду веселее: как-никак, а все-таки дорога, и люди проложили ее. Летом возят по ней сено с заливных лугов, часто пылит, покачиваясь на мягких рессорах, вездесущая плетеная тележка председателя Яремчука; вышедшая в рейс кинопередвижка, сокращая путь между селами, тоже появляется тут по субботам, и ефрейтор Степанов так и норовит пойти в этот день в подвижной наряд к проселку, чтобы хоть рукой помахать киномеханику Анне Петренко.

И сейчас Горликов примечает свежую колею и клочки сена, — кто-то проехал сегодня и раструсил его.

А рядом с уходящим вдаль колесным следом — другие следы.

«Должно быть, и в самом деле это председатель с бригадиром, — думает Горликов. — Хорошо, чтобы так! Чужие мимо лесника никак не могли пройти незамеченными за этот час».

И все же беспокойство ни на миг не покидает Горликова. Как бы ни одолевало его недомогание, что бы ему ни припоминалось хорошее и дорогое сердцу, одни эти следы видятся ему сквозь все. Вот смешались они, будто топчась на месте. «Останавливались, — отмечает про себя Горликов и сам останавливается, — Курили, — едва различимые крошки просыпавшегося табака видны на грязи, — а вот глины комочек, откуда же тут глина?»

Над землей сгущаются сырые ранние сумерки. Тихо. Только слышно, как на проселке с всасывающимся присвистом ползет по ногам грязь. Это идет Горликов. Шаг за шагом, шаг за шагом, шаг за шагом. Уже и овчарка устала, она не тянет, как прежде, раскидывая в стороны передние лапы, а только трусит, не отрываясь от следа.

Горликову кажется, что он идет так весь день. Ему холодно и нехорошо. От пронизывающей сырости не спасает теперь и полушубок. Плечи разламывает немилосердная тяжесть, словно кто-то навалился на них и пытается пригнуть солдата к земле.

«Только бы не упасть, — думает Горликов, — упаду — не встану».

Ему вспоминается, как на заставе капитан Исаков рассказывал пограничникам, что у спортсменов, бегущих на дальнее расстояние, наступает такая минута, когда перестает хватать дыхания, силы слабеют и спортсмен готов сойти с дорожки. Но если напрячь всю волю и не остановиться, а продолжать бег, дыхание восстанавливается и снова появляются силы, — это называют «вторым дыханием».

«Вот и у меня теперь такая минута, — думает Горликов, — черта с два я поддамся!»

И он идет, даже ускоряет шаг. Но все остается по-прежнему. Тогда Горликов начинает думать об отце, ефрейторе Дужникове, старом леснике, обо всех друзьях — далеких и близких. Удивительно, до чего ясно они предстают перед ним, точно они идут с ним по проселку. И солдату становится легче.