Imprimatur - Мональди Рита - Страница 40

• Предыдущая
• 40/151
• Следующая

– Неужто семейство понтифика станет обогащаться за счет представления векселей? – прямо-таки обомлел я. – Но ведь папа Иннокентий запретил евреям быть ростовщиками!

– Вот-вот, – загадочно подтвердил иезуит.

После чего стал бесцеремонно выпроваживать меня под предлогом вечерней молитвы и сделал вид, что встает.

– Я еще не закончил, – запротестовал я. – А пластырь на сердце?

Он вновь с задумчивым видом покорно вытянулся на постели.

Поглядывая в записи Кристофано, я вооружился куском кристаллического мышьяка, который обернул шелковым лоскутком. Это и был пластырь, который следовало наложить на левый сосок. Теперь оставалось дождаться, когда он высохнет, и дважды смочить его уксусом.

– Но прошу тебя, не слушай, что болтают о папе недоброжелатели. Эти слухи повелись со времен дамы Олимпии.

– А что болтают?

– Да так, ничего, всякие бредни. Которые будут посильнее, чем яд, от которого загнулся наш бедный Муре.

Он прикусил язык, напустив на себя загадочный и, как мне показалось, подозрительный вид.

Я забеспокоился. С чего бы это он заговорил о яде? Случайность? Или за этим что-то скрывалось? Имело ли это отношение к подземным ходам? Я обозвал себя глупцом, но это слово – «яд» так и вонзилось, словно гвоздь, в мои мозги.

– Прошу прощения, святой отец, но что вы имели в виду?

– Для тебя же лучше пребывать в неведении, – рассеянно отвечал он.

– Кто эта дама, Олимпия?

– Только не говори, что слыхом не слыхивал о папессе, – прошептал он, удивленно вскинув на меня свои поросячьи глазки.

– Какая еще папесса?

Повернувшись на бок и опершись на локоть, отец Робледа принялся едва слышно рассказывать, всем своим видом давая понять, что делает мне огромное одолжение, о том, что папа Одескальки был возведен в сан кардинала папой Иннокентием X Памфили сорок лет тому назад. Последний правил среди роскоши и великолепия, сведя на нет впечатление о неприятных событиях, случившихся во время правления предыдущего понтифика Урбана VIII Барберини. Однако было замечено, – тут голос иезуита стал на октаву выше, – что папа Иннокентий X из рода Памфили и жена его брата Олимпия Майдалкини питают друг к другу симпатию. Поговаривали – о, это не более чем низкие наговоры! – что узы, связывающие их, были как-то уж очень, очень тесны, даже для родственников, какими они являлись друг по отношению к другу, – выдавил он из себя, прямо глядя мне в глаза. – Папа Памфили был столь снисходителен к своей свояченице, что она хаживала в его покои во всякий час дня и ночи, вмешивалась в его дела и даже в дела государственной важности: назначала аудиенции, распоряжалась привилегиями, от имени папы принимала решения. При этом она не пользовалась своей внешностью, поскольку была на редкость отталкивающей, зато обладала невероятной, почти мужской силой духа и характера. Зная, какова ее роль при папе, послы иностранных держав заваливали ее подарками. Понтифик же был слабым, неспособным настоять на своем человеком меланхолического склада. В Риме только и разговору было о них, один анонимный посланник даже высмеял папу, прислав ему медаль, на которой его родственница предстала облаченной во все атрибуты папской власти включая тиару, а сам Иннокентий X фигурировал на оборотной стороне в женском платье и за рукоделием.

Кардиналы восстали и добились удаления Олимпии, но некоторое время спустя ей удалось вновь оказаться на коне, и тут уж она вцепилась в папу до самой его кончины, когда повела себя весьма своеобразно: два дня скрывала от всех факт его смерти, чтобы иметь возможность прибрать к рукам все самое ценное, что имелось в папских покоях. Тело было брошено на произвол судьбы, им занимались только крысы. Во время похорон кардиналы явили полное равнодушие, простой же люд смеялся и издевался над усопшим.

Так вот, Олимпия любила играть в карты, и якобы однажды вечером в приятной компании дам и господ оказался один молодой священник, который принял ее вызов и сел с ней за карточный стол после того, как остальные проигрались. Наблюдать за столь необычным поединком собралась толпа любопытных. Более часа длилось их сражение, на кон были поставлены большие деньги, в конце вечера Олимпия оказалась обладательницей кругленькой суммы, точно никто не скажет, какой именно, но по всеобщему свидетельству, огромной. И что интересно, юный незнакомец, по слухам незаурядный игрок, будто бы по рассеянности держал карты так, чтобы их видел слуга Олимпии, и проигрывая, сохранял хорошую мину при плохой игре (галантность прежде всего), с полнейшим безразличием отнесясь к колоссальному проигрышу. А некоторое время спустя папа Памфили возвел этого священника в сан кардинала. Звали его Бенедетто Одескальки, и было ему в то время тридцать четыре года.

Между тем я закончил процедуры, прописанные отцу Робледе.

– Но не забывай, это лишь напраслина. Никакого подтверждения этому факту не существует, – предупредил меня напоследок Робледа своим обычным голосом, снимая пластырь с груди.

Выйдя от иезуита и вспоминая его дряблое, побагровевшее от растираний тело, я испытывал необъяснимое чувство неловкости. Не было нужды обладать сверхъестественными способностями, чтобы понять, каковы его взгляды на Его Святейшество: папа не святой, не честный и не порядочный, друг и сторонник янсенистов, к которым благоволит из желания досадить французскому королю; весь пронизанный жаждой наживы, он якобы даже подкупил даму Олимпию, чтобы получить сан кардинала. Но если этот портрет правдив, как же тогда Иннокентию XI удалось вернуть нашу святую церковь к строгости, достоинству, воздержанности? Как совместить этот неприглядный образ с тем, кто десятилетиями помогал беднякам всего мира? Призвал всех европейских государей объединить усилия в борьбе с турками? Ни для кого не секрет – его предшественники осыпали подаркам своих племянников и членов семьи, он же положил конец этой недостойной традиции, пополнил апостольскую казну и вот теперь помогает Вене выстоять под ударом османских полчищ.

Да полно, пусть его болтает. Сам же, что пес, который боится своего хвоста. С первого дня он показался мне подозрительным, и он сам и учение иезуитов, допускавшее грех. Я тоже хорош, развесил уши и даже в какой-то момент увлекся его рассказом, попавшись на удочку, когда он намекнул на отравление Муре, чего, конечно же, не может быть. Нужно прекратить потакать себе в желании соперничать с аббатом Мелани, склонным к высмеиванию и разнюхиванию, к этой пагубной страсти, из-за которой я сегодня угодил в сети, расставленные лукавым, и наслушался всяческой клеветы.

Я спустился в кухню и обнаружил на буфете записку без подписи, адресованную явно мне:

Прошел час с тех пор, как Кристофано закончил осматривать моего хозяина, я был у себя и писал в своем дневнике, а когда раздался стук в дверь, спрятал его под тюфяк.

– Капля масла, – загадочно проговорил аббат, чуть только вошел.

И тут я вспомнил, что, когда мы виделись в последний раз, он заметил у меня на лбу каплю масла, вытер ее пальцем и попробовал на вкус.

– Скажи-ка, какое масло ты заливаешь в лампы и фонари?

– Камерлинги рекомендуют употреблять для этих целей только масло с осадком, которое…

– Я тебя не спрашиваю, кто что рекомендует, а что ты заливаешь в лампы, пока твой хозяин, – он указал на Пеллегрино, – находится в забытьи. – Аббат Мелани не удержался от лукавой улыбки. – Ну а теперь не лги. Сколько всего у тебя фонарей?

– Сперва было три, один мы разбили, когда спускались в подземный ход. Осталось два, причем один неисправен…

– Что ж, возьми исправный и следуй за мной. И захвати вот это.

Он указал мне на удочку, стоящую в углу комнаты, с которой г-н Пеллегрино ходил в редкие свободные часы рыбачить на берег Тибра за церковь Санта-Мария-ин-Постерула.

Через некоторое время мы уже спускались в подземелье. Железные скобы в стене, кирпичное основание, каменные ступени – все как в предыдущую ночь, – даже слой грязи повсюду, стоило углубиться в галерею, проделанную в известняковом туфе. Только дышалось на этот раз труднее.

• Предыдущая
• 40/151
• Следующая