Падение «Вавилона» - Молчанов Андрей Алексеевич - Страница 69

• Предыдущая
• 69/88
• Следующая

Та, недавняя, «перестроечная» еврейская волна, пеной осевшая в Германии, была иной: ее представителей отличал налет некой культуры, респектабельности и даже изнеженности, связанной с сильной социальной защитой со стороны государства.

Здешний же народец был ядреным, агрессивным, прошедшим все эмиграционные сковородки и привыкшим надеяться на себя, а не на чудо, которое представляла собой кормилица Красная Армия, чей увесистый сапог с золотой подковой покуда на территорию США не ступал.

С эстрады доносились блатные песенки, горячо приветствуемые посетителями, при взгляде на которых легко угадывалось их богатое криминальное прошлое и возникали подозрения в отношении добропорядочности их настоящего. Одесские обороты густо сдабривались разрозненными английскими словами и матом, являвшимся, видимо, следствием хронической ностальгии.

Женя то и дело вскакивал со стула, подбегал к другим столикам, где сидели его знакомые, заигрывал с официантками и с певичкой, настырно приглашая ее составить ему компанию в распитии крепкого напитка «Абсолют», и вскоре перестал меня узнавать, спрашивая, куда делся его постоялец Толя?

После Евгений рвался сыграть на электрогитаре, отбирая инструмент у музыканта и обвиняя его в слабой профессиональной подготовке, целовал взасос лихорадочно отбивавшегося от него плешивого, горбатого хозяина кабака, заявляя, что обязательно откупит у него долю, и несколько успокоился лишь тогда, когда ресторанный конферансье потребовал тишины, объявив о выступлении молодого поэта местного значения, решившего поделиться с почтенной публикой своими новыми творческими достижениями.

Певичку сменил лохматый человек с окладистой бородой, одетый в обвислый свитер и засаленные блу-джинсы. Откашлявшись в противно запищавший микрофон, косматый человек произнес трагическим голосом:

— «Весна на Брайтоне». Посвящается моему папе — Срулю Спазману.

Прозвучал настороженный аплодисмент.

— Я этого Срулю знаю, — наклонившись ко мне, доверительно прошептал Женя. — Он педераст. Торговал газетами с помойки. А тут… сынок. Странно, однако! А где Толик, э-э?..

Я думал, как бы отобрать у Жени ключи от «кадиллака» и уехать домой. Дорогу к нему я запомнил.

Поэт, декламирующий стихи, то медлил, как бы в раздумье, то торопливо завывал. Казалось, кто-то крутит заводную ручку для пуска автомобильного стартера в его заднице.

— А ваш-шего папу я знаю! — воскликнул, воспользовавшись одной из пауз, Евгений, обращаясь к стихотворцу. — Он дал мне туфтовый чек! На триста два доллара! И я… не позволю обманывать белого офицера!

Женя, уронив стул, нетвердо шагнул в сторону ресторанной эстрадки, но внезапно замер у одного у столиков, прижав руку к груди, — видимо, ему стало дурно от выпитого.

Он стоял, покачиваясь, с закрытыми глазами возле какой-то дамы, являвшей собой олицетворение здешнего эстетизма модным костюмчиком от Кардена, чернобуркой на плечах, длинной дымящейся сигаретой в мундштуке, зажатом в пальцах с нанизанными на них многочисленными перстнями и кольцами… Дама, потупившись застенчиво, старалась не смотреть на остановившегося перед ней человека, проявлявшего непредсказуемую в своих последствиях нетрезвую активность.

Женя глубоко вобрал в себя через нос воздух и неожиданно исторг из отравленного алкоголем организма салат, осетрину и избыток «Абсолюта» — прямо на колени даме.

В ресторане установилась похоронная тишина.

Осекся поэт-декламатор на фразе:

«И вешний восторг пронизал атмосферу…»

— Хуйня! — спокойно произнес Женя, обтирая колени сжавшейся в ошеломленном ужасе посетительницы, бумажной салфеткой. — Ту клин, ту вош… все будет как из химчистики!

— Как это хуйня?! Как это хуйня?! — в шоке заквохотала облеванная эстетка, явно не соображая, что именно она произносит.

Ресторан взорвался утробным, с хрюканьем, хохотом.

Сопровождавшее даму лицо мужского пола, сложением напоминавшее большого африканского носорога, грузно поднялось со стула, и я увидел увесистый жирный кулак, проследовавший в направлении Жениной физиономии.

Зазвенела разбитая посуда, послышались нечленораздельные возмущенные выкрики, ресторан охватила неблагополучная суета…

Я поймал за рукав пробегавшего мимо меня официанта.

— Счет, пожалуйста…

— Ах, не до вас, у нас эксидент!

Через полчаса, кое-как расплатившись за ужин, я загружал мертвецки пьяного Женю с разбитой мордой на заднее сиденье «кадиллака», не без опасений раздумывая о встрече с его семейкой, способной инкриминировать мне злостное спаивание своего кормильца— разорителя.

Машину я запарковал на драйвэй, с трудом выволок из нее беспомощного, как покойник, Евгения и, уместив его на плечи незаконченным в своем воплощении приемом дзюдо, проследовал с обмякшей тушей хозяина в дом.

Женщины сидели в креслах за телевизором — транслировался какой-то фильм из жизни гангстеров. На экране двое небритых типов, положив пистолеты на стол, пили чай, обсуждая зловещими голосами, грохнуть ли им выявленного стукача-Тома сегодня или же обождать до завтра.

— Вот, — сказал я, сгружая Женю на диван. — Принимайте карго.

Мои страхи оказались напрасными: прибытие мертвецки пьяного хозяина домочадцы восприняли с безучастием и даже с некоторой деловитостью.

Старуха, продолжая наблюдать за развивающимися на экране событиями, сняла с Жени пиджак и башмаки, а ее дочь, невозмутимо оглядев разбитое лицо маминого мужа, срочно вышла из дома и вернулась обратно с пригрошней сырой земли, принявшись данную пригрошню с силой втирать в нос и в глаза протестующе замычавшего Жени.

— Что ты делаешь, дорогая? — участливо осведомилась у нее старуха.

— Я тебе уже говорила про ремонт дороги… — последовал загадочный ответ. — Звони в полицию.

Заинтригованный ее словами и действиями, я не спешил подниматься на второй этаж и остался в комнате, присев на диванчик.

На телевизионном экране безжалостная мафия убивала предавшего ее Тома. Том судорожно дергался под выстрелами. Конец его был ужасен.

— А вот и Толя… — внезапно произнес Женя. — Нашелся! Где же ты был, брат?

Глядя на меня, он улыбался с радостным изумлением, смахивая своим лицом, перемазанным грязью, на особь негроидной расы.

Я рассеянно взглянул на экран телевизора. Бандиты на этот раз мирно играли в шахматы. Один из них сдвинул пешку назад, другой переставил коня почему-то по диагонали.

По оконному стеклу скользнули фиолетовые отблески — приехали полицейские. При их появлении в комнате дочь-брюнетка незамедлительно потребовала составления протокола, ибо ее любимый папа, оказывается, возвратившись с работы и бредя улицей с плохо отремонтированным дорожным покрытием, сверзился, оступившись, в яму, в результате чего получил увечья. Брюнетка требовала взять соскоб с лица Жени для идентификации почвенной массы на его синяках с той, что была на дне ямы, ибо завтра же намеревалась вчинить иск строительной компании, производившей дорожные работы, на сумму в один миллион долларов.

Эту яму я впоследствии видел — в ней вряд ли мог уместиться и воробей…

Полицейские между тем отнеслись к требованиям брюнетки весьма покладисто, тут же принявшись строчить бумагу о несчастном случае.

На Женю, торжественно восседавшего на стуле и бессмысленно взиравшего на окружавшую его действительность, особенного внимания они не обращали. Лишь один, мельком оглянувшись на пострадавшего, равнодушно спросил:

— Are you okay? [10]

— О`кей, — послушно икнул Женя.

Полицейский удовлетворенно кивнул и пошел вместе со старухой исследовать злополучную яму.

Этот сакраментальный в Штатах вопросик насчет «окея» и неизменно утвердительный ответ на него были какой-то потешной традицией.

В воспоминаниях моего вашингтонского детства присутствовал следующий фрагментик: лежавший в луже крови на тротуаре парень с куском арматуры в голове, хрипящий в агонии и участливо склонившийся над ним страж порядка, интересующийся у него как раз насчет пресловутого «окея». С последним своим дыханием парень, помнится, заверил, что, дескать, с ним, с «океем» у него — да, полнейший порядочек!..

• Предыдущая
• 69/88
• Следующая