Андрейка - Свирский Григорий Цезаревич - Страница 27

• Предыдущая
• 27/30
• Следующая

— Что меня поражает в «предках», так это непоследовательность на грани кошмара... В 13–14 лет мы все идиоты, Эндрю! Дайте человеку побыть четырнадцатилетним идиотом — это не так долго! Нет, Лизетт должна быть не такая, а должна быть сякая... Так не надо иметь детей. Пусть покупают заводных кукол!

Я хотела быть с Гилом, разве не имела права на это?! Признаться, раза два он меня стукнул!.. Пожалуйста, не смотри на него, Андрэ. Я тебе рассказываю, как было. Ты мой парень, ты должен все знать.

Гил стал пробиваться к ним сквозь толчею танцующих. За ним плыл в чьих-то руках картонный ящик с канадским пивом «Molson export».

Гил так и застрял посередине, среди пива и девушек, обвешавших его гроздьями. Магнитофон то грохотал, то шипел, — не магнитофон, а извержение вулкана. Девочки взлетали в руках парней, как голуби.

Лизетт оттянула своего Андрэ в коридор, затем в другую комнату: она измечталась рассказать обо всем Андрэ, ничего не таить от него и вот — решилась:

— Я готовила Гилу день рождения. Воздушные шары надувала, торт поставила в духовку. В четыре часа позвонил — едет! В шесть звонок, еще не купил пива. Восемь–десять — никакого звонка. Его телефон не отвечает ни дома, ни на работе. В десять вечера поехала к нему — нет нигде... Вернулась домой, заперлась у себя, рыдаю.

Воздушные шары обмякли, прилипли к стене; я проткнула их горячей спичкой. Погасила праздник. Выкинула торт в мусор, ночь не спала. Дремала, вскакивала в истерике.

На другой день отыскала его на работе. Колотит палкой по голове рыб. На лице ни тени смущения. Встретил, говорит, дружков, мы взяли в центре девчонок и пошли в отель, провели там ночь... Он оглушил меня палкой по голове, как оглушает своих рыб. Это его понятие о чести...

Она потянула Андрэ к столу, налила себе и ему по бокалу сладковатого напитка «Southern country» , который почему-то в их школе пьют на всех «парти».

— Ну, так, Андрэ, теперь я перед тобой чиста. Я рассказала все. Пошли к Гилу, вы должны познакомиться. Я прошу тебя...

И тут снова зазвенел звонок. Он звенел долго, настойчиво. На этот раз звонил из Нью–Йорка отец Лизетт. Он был краток: или вакханалия прекращается немедля, или Лизетт не поедет с ними в Европу. Все!

Лизетт, судя по ее загоревшимся гневом глазам, хотела послать папу очень далеко; Андрейка отобрал у нее трубку и, закрыв ладонью микрофон, сказал:

— Лизетт, скажи, гости расходятся.

— Что ты! Они позвонят соседям, горит ли в доме свет? Ты не знаешь моих прозорливых «предков»...

— Лизетт, Париж стоит мессы! Гости — на выход!

Лизетт, поревев судорожно, взяла, наконец, трубку и сообщила отцу сквозь зубы, что гости расходятся. Все будет, как он хочет...

Гости, подмигивая друг другу, потянулись к выходу. Магнитофон грохотал, как камнедробилка. Но вполголоса. Лизетт сказала, что «парти» продолжится завтра. На страх врагам. Сразу после уроков — к ней.

Нэнси уходила под руку с каким-то бородатым. Андрейке не кивнула на прощанье, не сказала вежливо «Бай!», которое в Канаде говорят даже незнакомым.

Заурчал на стоянке мотор и умчался, затих.

Андрейка сел в углу передохнуть и унять горечь утраты. «И так всю жизнь: ответ не делится... »

На другой день он появился у Лизетт только потому, что надеялся встретить Нэнси. Сразу после «Мак Дональдса», спина и руки еще болели. Нэнси не появилась.

К нему тут же протолкался Гил. Присел на корточках, как к маленькому. «Ты что, русский? Наломался в своем «Мак Дональдсе»? Пойдем выпьем». — Полуобнял его, подвел к стойке бара, налил пива себе и Андрейке. — Слушай, русский. Ты мне нравишься. Ты — «cool».

— Cool? Холодный?

— Нет, «cool», как бы сказать? Что надо! Ну, когда все летит к черту, школа, предки, небо на голову падает, тогда главное — друзья. Ты для них все. Они для тебя — все...

«А, и Гил идет по своей сетке? — мелькнуло у Андрейки. — Над рекой, среди птиц. По ржавым звеньям... Сперва Барри, теперь Гил... Кто дойдет и куда?»

— Being cool — это все! — с энтузиазмом продолжал Гил. — Это — человек. И его визитная карточка... Девочки — говно. Они должны знать свое место. Наша музыка — тяжелый рок, хеви металл... Если любишь старинную нуднятину, то ты не «cool». Понял?

— Угу!

— Теперь, слушай. Нельзя ходить в клетчатых брюках. В них шествуют дельцы и чиновники. Прочь свитера или пиджаки. Только майки или расстегнутые рубахи. Выбрось пояс. Брюки настоящего мужчины должны держаться на бедрах и шаркать по земле. Кеды у тебя новые. Выбрось! Надень самые рваные. Волосы нужно подлиннее... — Он задрал рукав распахнутой рубашки, показал татуировку. — Татуировка — это тоже «cool». Машина должна быть ржавой и даже отваливаться кусками. У тебя есть ржавая? Я тебе дам, у меня две... Не отказывайся! Нельзя!

— Э–эй, — заорал он, заглушая магнитофон. — Прокатим по Young street.

Все тут же вывалились на улицу, сели в машину.

— Вот твоя машина, — показал Гил на открытый «форд» в рыжей бахроме дверей. — Он прошел всего сто тысяч миль. Пройдет еще столько же.

Опустили в машине все стекла, включили магнитофон на полную мощность. — Садись за руль, Эндрю! Ты единственный трезвый... Твоя машина, рули!

— Пусть они корчатся, эти джентльмены удачи! — вскричал Гил, привстав с переднего сиденья.

По главной улице Торонто медленно двигались, одна за одной, три ржавых развалюхи, в каждую набилось человек по десять школьников, сидели друг у друга на коленях. Замыкал новенький спортивный «порш» Лизетт.

Полупьяное неудержное веселье заразило и Андрейку. Их магнитофон ревел на весь Торонто. Увидев на тротуаре длинного сутулого Уинстона, Андрейка закричал радостно:

— Черчилль, давай к нам! Уинстон!

Уинстон, судя по его спине, еще больше ссутулившейся, обиделся.

Гил выпрыгнул из машины, бесцеремонно затолкал Уинстона на колени Лизетт. Вернувшись, шепнул Андрейке:

— Он что... внук Черчилля? Того самого?

— Внучатый племянник! — в восторге воскликнул Андрейка, удивляясь охватившей его беспечной веселости. Пожалуй, впервые он так охотно слился с вопящим воинством. Он слышал, так бывает на стадионах... Он испытал редкое чувство сопричастности к безумному, орущему невесть что «братству по разгулу». Это особое ощущение полнейшей раскрепощенности, полупьяного веселья, которому, казалось, не будет конца, могло бросить его сейчас в любую потасовку, бездумно перевернуть чью-нибудь машину — делать все, что друзья по бесшабашному веселью и молодости вдруг решили бы сотворить... Внутренние «тормоза» ослабли, он чувствовал это. Ну, и пусть! За спиной гоготало, свистело, пританцовывало его поколение. Когда ему орать и пританцовывать, как не сейчас!

По улице Янг двигались медленно. Андрейка, увидев полицейскую машину, чуть убавил громкости магнитофона (магнитофон был ультрасовременным стерео, раза в три дороже самого автомобиля), но вся команда возразила. Из окон кричали самозабвенно проходившим девочкам.

— Хей, бэби! Хей, хани!

И так они катились вниз, к озеру Онтарио, из которого нельзя пить и в котором нельзя купаться.

— Все наши предки отравили, — сказал Андрейке Гил.

Скрежет ржавых тормозов — как ножом по стеклу. Гил выскочил из машины, двинул в зубы парня, который бил на тротуаре незнакомую девчонку в стрекозино–прозрачном платьице. Девчонке показал на приоткрытую дверь авто, как истый джентльмен. Мол, не хотите ли с нами, леди?

— Вперед, Эндрю! Пусть они корчатся, эти гладкие хари. Не бойся никого! Мы идем!

10. Последние ловушки

Летом Андрейка уезжал на Юкон, на самый север, позвонил по давнему телефону — Барышникову из Конной полиции, вместо Барышникова отвечал автомат, «железный болван», как называл такие автоматы Андрейка. Андрейка сказал, что уезжает на дальний север, на Юкон, и просит полицию не грустить в разлуке. Больше никого не спрашивал: раз ответа нет и день, и другой, он свободен, как птица...

• Предыдущая
• 27/30
• Следующая