Силуэты на облаках - Сладков Николай Иванович - Страница 44

• Предыдущая
• 44/47
• Следующая

Но, прижав ладонями тугие, сильные крылья, я вдруг заметил: тетёрка была слепа. Вместо живых птичьих глаз были две пустые впадины с запёкшейся кровью.

Всё было ясно.

Пёстрый желтоглазый ястреб налетел, скогтил, поволок. Проколол глаза, да не сумел удержать и убить — вырвалась.

Тетёрка и слепая водила выводок. На ощупь клевала траву и почки. Шесть несмышлёнышей по-прежнему ждали от неё сигналов. Но теперь она не могла взлететь и увлечь за собой выводок. Не могла убежать и спрятаться с выводком в чаще. Куда бежать, куда лететь, когда кругом ночь?

…А враги крадутся. Слышны шорохи в кустах, в траве. Скачут из-под чьих-то ног камешки.

И тетёрка, защищая детей, бросалась прямо на шум. Это всё, что она могла теперь сделать.

Слабый враг испугался бы и убежал. Сейчас враг оказался сильней. И она забилась, закричала. Тетеревята были спасены.

Я держал в руках слепую тетёрку и не знал, что с ней делать?

Под ладонью быстро-быстро билось птичье сердце, такое маленькое, но такое смелое!

Ярко-рыжая птица сидит на зелёном склоне. Никогда я такой в горах не встречал. Я навёл бинокль и тихонько присвистнул: на горном склоне сидела утка! Большая рыжая утка! А кругом громоздились горы, скалы протыкали облака, и не только озера или речки, лужи поблизости не было.

Потом я встречал рыжую утку даже на заоблачных скалах. Там, где жили орлы, где плавали грифы и кричали клушицы. Странно было видеть утку, идущую вразвалку по узкому каменному карнизу.

Рыжая утка огарь не только встречается в скалах, но и устраивает там своё гнездо. И маленькие пуховые утята, когда выклюнутся из яйца, прыгают со скалы, растопыря парашютиками перепончатые лапки и мохнатые культяпочки крыльев. Как они о камни не разбиваются — даже и вообразить невозможно! По скалам, по осыпям каменным, через каменные ущелья ведёт утка утят к далёкому озерку. И только тут эти отчаянные скалолазатели вновь становятся водоплавающими, как им и положено быть.

В тёмной нише скалы висят… сухие груши! Висят на потолке, как на ветках грушевого дерева. Старые, сморщенные, обёрнутые в сухие блёклые листья. Уж не сушит ли груши себе про запас какой-то неведомый житель скал?

Не веря глазам, я протянул руку, чтобы пощупать их и на свету рассмотреть хорошенько, но сразу руку отдёрнул: груши, как по команде, задрожали. Задёргались и затряслись; задрожали от страха. Груши дёргаются и трясутся, я стою и вздрагиваю. Груши меня боятся, а я боюсь груш.

Но когда глаза мои к темноте попривыкли, я разглядел, что на потолке не груши висят, а… летучие мыши! И не в сухие листья они обёрнуты, а в свои кожистые крылья.

Страх мой сразу прошёл: ну чего тут такого, что мыши дрожат? Мыши не груши. Но всё-таки удивительно: дрожат они, а страшно другим! Их дрожь других в страх вгоняет!

Потом я узнал, что этих летучих мышей, похожих на высохших груш, жители гор называют — трясучками. Очень метко. Таких по-другому и не назовёшь!?

Её так и называют — синяя птица. Древняя родина её — Индия. Но теперь она живёт и у нас — в ущельях Тянь-Шаня.

Я долго искал встречи с ней. И вот сегодня у меня радость. Ну разве не радость своими глазами увидеть живое существо, которое никогда раньше не видел?!

У самой реки я втиснулся между огромных холодных камней. Тяжёлый водяной гул глушит всё. Я вижу, как падают в реку камни, но всплесков не слышу. Я вижу, как широко разевают клювики горные овсянки и чечевицы, но песен их не слышу. Я сам кричу для пробы — и не слышу сам себя!

В свирепом грохоте воды и вой ветра, и рёв бури, и громыхания грома.

Но вдруг звук особый, острый как нож, легко и шутя разрезал этот грохот и гул! Ни крик, ни рёв, ни вой не смогли бы одолеть грохот реки: свист, похожий на визг, перекрыл всё.

В этом неистовом гуле он слышен так же легко, как песня зяблика в тихое утро.

Это она — синяя птица. Тёмно-синяя — её видно издали. Она поёт, и песню её не заглушить. Она сидит на камне посредине реки. Как два зелёных крыла вздымаются у камня две упругих струи воды. Над ней водяная пыль, и в пыли переливается радуга. И сама она в блёстках воды, как в жемчуге. Поклонилась и веером развернула хвост: хвост вспыхнул синим огнём.

Спина моя затекла, под боком острые камни, по ногам, втиснутым в щель, ползают противные чёрные слизни. Я оглох от грохота и вымок от брызг. Но я не свожу с неё глаз: доведётся ли когда-нибудь ещё встретить синюю птицу…

Лес густой, зелёный и полон шорохов, писков, песен.

Но вот вошёл в него охотник — и мигом всё спряталось и насторожилось. Как волна от брошенного в воду камня, покатилась от дерева к дереву тревога. Все за кусток, за сучок — и молчок. Теперь хочешь увидеть — сам стань невидим; хочешь услышать — стань неслышим; хочешь понять — замри.

Я это знаю. Знаю, что из всех лесных тайничков следят за мной быстрые глаза, влажные носы ловят бегущие от меня струйки ветра. Много кругом зверьков и птиц. А попробуй найди!

Я пришёл сюда повидать сплюшку — крохотную, со скворца, сову. Целые ночи она, как заведённая, кричит своё: «Сплю! Сплю! Сплю! Сплю!» — будто лесные часы тикают: «Тик! Тик!.. Тик!..»

К рассвету встанут лесные часы: сплюшка смолкает и прячется. Да так ловко прячется, будто её никогда в лесу и не было.

Голос-то сплюшки — ночные часы — кто не слышал! А вот какая она на вид? Я знал её только по картинке. И так мне захотелось увидеть её живьём, что я целый день пробродил по лесу, каждое дерево, каждую ветку осматривал, в каждый куст заглядывал. Устал. Проголодался. Но так и не нашёл её.

Сел на старый пень. Молчу, сижу.

И вот, глядь — змейка! Серая. Плоская головка на тонкой шее, как почка на стебельке. Выползла откуда ни возьмись, смотрит мне в глаза, будто чего ждёт от меня.

Змейка — она пролаза, должна всё знать. Я ей и говорю, как в сказке:

— Змейка, змейка, поведай мне, где спряталась сплюшка — лесные часы?

Змейка подразнила меня язычком да юрк в траву!

И вдруг, как в сказке, открылись передо мной лесные тайнички.

Длинно-длинно прошуршала в траве змейка, показалась ещё раз у другого пня и вильнула под его обомшелые корни. Нырнула, а из-под них вывернулась большая зелёная ящерица с синей головой, точно кто-то вытолкнул её оттуда. Прошуршала по сухому листу — и шмыг в чью-то норку!

В норке другой тайничок. Хозяйкой там тупоморденькая мышка полёвка.

Испугалась она синеголовой ящерицы, выскочила из отнорка — из темноты на свет, — заметалась-заметалась — и шасть под лежачую колодину!

Поднялся под колодиной писк, возня.

Там тоже оказался тайничок. Целый день спали в нём два зверька сони-полчки.

Выскочили из-под колодины сони-полчки, ошалели от страха. Хвосты ершом. Взвинтились по стволу. Поцокали — да вдруг опять им страшно стало, — ещё выше по стволу винтом кинулись.

А выше в стволе — дупло.

Сони-полчки хотели юркнуть в него, да сшиблись у входа лбами. Пискнули от боли, кинулись опять обе сразу — да так вместе и провалились в дупло.

А оттуда — фык! — маленький дупляной чёртик! Ушки на макушке, что рожки. Глаза круглые, жёлтые. Сел на сучок спиной ко мне, а голову так завернул, что смотрит на меня в упор.

Конечно, не чёртик это, а сплюшка — ночные часы!

Я моргнуть не успел, он — раз! — и в листву.

И там завозилось, запищало: тоже, значит, кто-то таится.

• Предыдущая
• 44/47
• Следующая