Силуэты на облаках - Сладков Николай Иванович - Страница 38

• Предыдущая
• 38/47
• Следующая

На рубахе, которая сохла, появилось два белых шелковистых кокона. Под консервной банкой собрались маленькие — с муравья — богомолы.

Ночью, трепеща крылышками, бегала по палатке мохнатая ночная бабочка. Утром под надувной подушкой нашли большую волосатую гусеницу.

В ведёрко резиновое заползла фаланга, а под стельку кеда — клешнятый скорпион.

Бойкие наши жильцы без спроса обживают палатку. Того и гляди, хозяев из неё выживут!

След варана тянется через барханы от одного городка песчанок к другому. Песчаный крокодил собирает дань. Стоит ему появиться и сунуть морду в крайнюю нору, как под землёй начинается переполох. Топот, возня: тревога, тревога! Песчанки выскакивают из одних нор и шарахаются в другие. Пыль взлетает, как от маленьких взрывов. А где-то под землёй уже хозяйничает варан, продирается сквозь лабиринты узких ходов, наводя ужас и панику. Достаётся тут и хозяевам и жильцам. Песчанка замешкалась — очень хорошо, удавчик заспался — тоже не плохо! Фаланга, скорпион, песчаный таракан — вполне съедобно, молодая агама, геккон — лучшего и не надо!

Но сегодня варану не повезло. Все тупики облазил, а нашёл только компанию бабочек, спрятавшихся от жары. Бабочки так бабочки, хотя, конечно, пища это легковесная, суховатая, да и в горле от неё першит.

Высунул голову из норы, облизался, зевнул во всю зубастую щучью пасть и не спеша, вразвалку пошагал дальше.

Потянулся вараний след через барханы к новому городку.

Черепаха сквозь сон почувствовала сладостное тепло, очнулась и, тупо двигая онемевшими после зимней спячки ногами, выползла из норы. Выползла и долго лежала у входа, медленно моргая то одним, то другим глазом. Двадцатую весну встречает она в пустыне, но никак не может привыкнуть к ослепительному свету весеннего солнца.

Панцирь черепахи весь в ссадинах, трещинах и царапинах. Вряд ли она помнила все невзгоды своей долгой жизни. Может быть, вот эта царапина от зубов корсака. А вот эта трещина, скорее всего, от удара о камень.

Как-то орёл подхватил её, поднял высоко в воздух, но не сумел удержать, уронил. Она грохнулась прямо на камни, и надёжный панцирь её треснул.

А сколько ещё на нём разных отметин!

Черепаха дремала на солнце, странно моргая то правым, то левым глазом.

Тело просило еды. Вот уже 200 дней, как черепаха ничего не пила и не ела.

Со всей быстротой, на какую только была способна, черепаха тронулась в путь. Черепашья скорость — 12 метров в минуту. Это не так-то и мало. Через полчаса она была уже далеко от своей норы. Черепаха знала — не напрасно прожила двадцать вёсен! — что первую траву надо искать в низине. Но перед низиной тянулась глинистая гряда. Вот удивились бы те, кто привык считать черепах безнадёжно неуклюжими существами! Черепаха ловко и смело — не зря панцирь её весь был в рубцах! — карабкалась по круче, цепляясь лапами за выступы и углубления.

За кручей был крутой спуск; черепаха съехала по нему на своём костяном животе, втянув от страха под панцирь лапы и голову. Видели вы брюшные щитки черепах? Они отшлифованы, начищены до блеска песком и камнями. Как подошвы походных ботинок самых что ни на есть заядлых путешественников.

Теперь осталось переползти такыр: за ним и трава — зелёная, сочная, солоноватая, вкусная.

На такыре скопилось немного воды. Вода разжижила глину, превратив её в серый кисель. Черепаха не стала его обползать: трава виднелась так близко! Она смело скользнула в кисель, но вдруг почувствовала, что прилипла. Черепаха задёргалась и заворочалась, выдираясь из вязкой жижи. Но силы после зимовки были слабы.

Жижа облепила панцирь, а лапам не во что было упереться.

Долго ворочалась в грязи черепаха. Лапы слабели, а жижа становилась всё гуще и вязче.

Солнце, то самое солнце, которое только что вернуло её к жизни, теперь её убивало. Оно накаляло панцирь, оно превращало жижу в твёрдый, как камень, асфальт. Ещё заживо оно вмуровало, вцементировало черепаху в глину такыра и, задержав, убило.

Вязкая смерть не оставила на панцире ни ссадинки, ни царапинки. Черепаха темнела на светлом такыре, как муха на листе липкой бумаги.

А совсем рядом, до обидного рядом был твёрдый берег и зеленели травинки, сочные, вкусные и солёные.

Летом круглоголовка под песочным одеяльцем спит. Вы под ватным, пуховым или суконным, а она — под песочным. Как только зайдёт солнце и потянет прохладой — круглоголовка ложится животом на песок и начинает дрожать. Дрожит, трясётся и… тонет в песке! Вот уже тельце утонуло и хвост, и тотчас начинает трястись-вибрировать голова и тоже тонет в песке. Только что вот тут ящерица была, а сейчас голый песок, ровное песчаное одеяльце. Вечерний ветерок дунет — последние складочки заровняет. Спит круглоголовка спокойно в тепле до утра.

Чёрная скала-останец торчит посреди голой равнины. Показали мне её пастухи. И сказали, что там — кладбище черепах.

И верно: вокруг скалы разбитые панцири. Прямо свалка битой посуды: битые «глиняные» миски, тарелки, тазики, полоскательницы.

Сапоги с костяным стуком перекатывают черепки, каблуки с хрустом их давят. Большие старые панцири, похожие на засохшие ананасы.

Пастухи говорили, что старые черепахи со всей равнины сползаются сюда умирать. Вот уже много-много лет. Древнее кладбище черепах.

Скала тягуче и тоскливо гудит. Волны горячего ветра накатываются на одинокий утёс и, разбившись, поскуливают и свистят. Почему бы черепахам и в самом деле не сползаться умирать в это пустынное и унылое место.

И мне представляются древние черепашьи старики и старухи: больные, слабые, немощные. Дряблые складки на серой шее, слезящиеся глаза с набрякшими веками. Тусклые панцири их в шрамах и трещинах.

Тупо переставляя слоновьи ноги, черепахи медленно подползают к скале и, уткнувшись в чёрные камни, лежат неподвижно.

Угрюмо гудит скала, ветер завивает песчаные смерчики над тяжёлыми панцирями.

Дальше пути нет, И нет желания двигаться.

Но почему все черепашьи панцири разбиты и покорёжены? Не могли же черепахи сами себя покалечить! Тут какая-то тайна: что-то не похоже, чтобы черепахи умирали своей смертью.

Перебирая битые панцири, внимательно смотрю по сторонам. Разгадка должна быть где-то рядом! Разгадка свалилась… с неба!

Чуть-чуть мне не на голову. Что-то глухо хрястнуло о скалу сверху, что-то запрыгало по камням вниз и шлёпнулось на песок. Черепаха! Большая, старая, с расколотым, как орех, щитком.

Задираю голову — так и есть! — над скалой плывут два орла. Как два самолёта-бомбардировщика. Вот задний орёл кренится на крыло, закладывает широкий вираж — словно заходит на цель — и вдруг пикирует на скалу. Выходя из пике, он распахивает широченные, как два одеяла, крыла, бросает «бомбу» и взмывает в вышину.

«Бомба» стукается о камни и катится вниз. Ещё одна черепаха!

Так вот оно что!

Отбомбившиеся орлы не спешат улетать. Они рассаживаются на камни поодаль и ждут. Ждут, когда я уйду и отдам им их добычу.

Черепаха — крепкий орешек даже для орлиных клювищей и когтей.

Вот они и кидают их с вышины на камни — раскалывают орешки.

Потому-то у этой скалы — одной-единственной на всю равнину! — и образовалось кладбище черепах.

У песчанок начался сенокос. Старые песчанки далеко отбегают от нор и стригут зубами траву. Настригут, натолкают в рот целый пучок-снопок — и тащат его к норе.

• Предыдущая
• 38/47
• Следующая