У начала времен (сборник) - Янг Роберт Франклин - Страница 59

• Предыдущая
• 59/117
• Следующая

На кухне он сварил кофе и уселся у окна. Отсюда он мог видеть предгорья, зеленые, покато поднимавшиеся вверх, а за ними девственные белоснежные вершины.

Он оторвал глаза от вершин и взглянул вниз, на свои руки. Это были худые, слабые руки, очень чувствительные, от долгих занятий управлением многочисленными сложными устройствами многих кораблей, руки пилота, несомненно, отличавшиеся от рук крестьянина, точно так же, как отличался и он сам, но, в основе своей, по сути, такие же, как и у них.

Так каким же он был для них?

Ответ был очень простым: они видели в нем пилота. Но почему такое его восприятие воздействовало на их отношение к нему так, что они никогда не могли расслабиться в его присутствии, даже никогда не могли проявить к нему ни тепла, ни товарищества, или хотя бы обиды и возмущения, которые проявляли по отношению друг к другу? В конце концов, пилот был лишь человеческим существом. И не было никакой заслуги Рестона в том, что он спас их от гонений, как не было его заслуги и в том, что Нова Полска стала настоящей реальностью

Неожиданно он вспомнил «Книгу Исхода». Он встал, с ощущением недоверия отыскал экземпляр Библии, который позаимствовал у соседей еще во время зимы, и с возрастающим ужасом начал перечитывать.

Он устало присел на небольшом уступе. Над ним бесконечным недостижимым навесом темнело небо.

Он посмотрел вниз, в долину, и увидел отдаленные мерцания слабых огней, которые символизировали теперь его судьбу. Но они символизировали и кое–что еще, нечто большее, чем просто судьбу: они символизировали своего рода тепло и надежность; они символизировали все человеческое, что было в Нова Полска. Сидя здесь на скальном уступе, в холоде горных вершин, он пришел к неизбежному осознанию, что ни один человек не может жить в одиночестве, и что его собственная тяга к переселенцам была так же велика, как и их к нему.

Затем он начал спускаться, делая это медленно, из–за усталости, а еще и потому, что от того неистовства, с которым он совершал подъем, у него были в кровь разодраны и разбиты руки. Было уже утро, когда он добрался до луговины, и солнце ярко сияло на кресте, поднимавшемся над церковью.

Рестон неожиданно отошел от окна и вернулся к своему креслу. Боль вызывали даже эти воспоминания о годах тяжких трудов.

Но в комнате было тепло и уютно, а его кресло было глубоким и удобным, и постепенно боль отступила. Теперь очень скоро, он хорошо знал это, один из мальчишек перебежит глубокий снег, неся поднос со свадебными угощениями, и будет стук у его дверей, и наступит следующая минута, из тех самых, ради которых он жил и которые, складываясь вместе долгие годы, сделали его капитуляцию перед судьбой более терпимой.

Его капитуляция перед судьбой произошла не сразу по возвращении в деревню. Она проходила едва уловимо в течение последующих лет. И была естественным результатом множества самых разных жизненных переломов, происшествий и неожиданных моментов. Он попытался припомнить минуту, когда впервые, четко и стремительно, занял нишу, которую обстоятельства и общество предопределили ему. Несомненно, это, должно быть, произошло в ту четвертую зиму, когда умерла маленькая дочь Андрулевичей.

Был унылый зимний день, темное небо, промерзшая земля, все еще непокрытая снегом. Рестон проследовал за небольшой процессией вверх по холму, который находился рядом с кладбищем, и стоял там рядом с мрачными переселенцами у края маленькой могилы. Был деревянный гроб, над которым стоял отец ребенка, неловко сжимая руками Библию, путая условности ритуала, стараясь разборчиво произносить слова, но вместо этого произнося их судорожно, прерывисто, грубым крестьянским голосом. В конце концов, Рестон, будучи больше не в силах переносить это, прошел по мерзлой земле туда, где стоял убитый горем человек, и взял из его рук Библию. Затем он выпрямился под холодным суровым небом, высокий и сильный, и голос его был так же чист, как холодный зимний воздух, однако, как ни странно, так же мягок, как день в середине лета, наполнен обещанием грядущей весны и уверенностью в том, что все зимы должны когда–то пройти.

— Я есмь воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, оживет. И всякий, живущий и верующий в Меня, не умрет вовек…

Наконец–то долгожданный стук. Рестон встал с кресла и прошел к двери. Странным образом эти простые богобоязненные люди проявляли свое уважение к астронавту, подумал он. Особенно к астронавту, заслуживающему особого внимания, который спас их от невзгод и гонений и привел на землю обетованную; который бесстрастно управлял огромным кораблем одними лишь пальцами своих рук; который, во время Исхода, совершил подвиги, по сравнению с которыми, раздвижение Моисеем вод Красного Моря казалось сущим пустяком; и который, после того как обещанная земля была достигнута, совершал длительные странствия по Пустыне ради общения с Богом, иногда нося с собой и саму священную Книгу.

Но самого этого отношения было бы недостаточно, чтобы вызвать тот социальный нажим, который и сформировал его образ жизни, ничего этого не было бы без катализатора, которым стала единственная в его жизни авария с падением на чужую планету. Тем не менее, Рестон смог оценить иронию в самом том факте, что эта единственная авария наверняка вызывала и появление наиболее существенной опоры в структуре нового общества, самого польского священника.

Он открыл дверь и внимательно вгляделся в окружающий снег. Маленький Петр Пизикевич уже стоял на ступенях крыльца, держа в руках большое блюдо. — Добрый вечер, Отец. Я принес вам немного колбасы, немного колобков, немного пирогов, а еще колбаски и…

Отец Рестон распахнул дверь пошире. Разумеется, положение священника имело свои недостатки… сложно поддерживать мир в моногамном обществе, которое отказывается поддерживать равновесие полов, с одной стороны, и, с другой, не позволяет слишком близкие отношения с аборигенами. Но это положение имело также и свои достоинства. Например, поскольку Рестон фактически не мог иметь собственных детей, у него было великое множество их в самом широком смысле этого слова, и чего плохого могло быть в старческом притворстве по поводу мужской потенции, которой обстоятельства и общество лишили его?

— Войди, сын мой , — сказал он.

Серовато–красное солнце уже заметно склонилось к западу, когда племя длинной цепочкой спустилось с усеянных трещинами и изломами предгорий к самому морю. Женщины рассыпались вдоль берега, собирать выброшенные волнами деревянные обломки, а мужчины занялись установкой дождевых ловушек.

Риан мог с уверенностью сказать, судя по окружавшим его изможденным лицам, что сегодня ночью будут пляски и танцы. Он знал, что и его собственное лицо несомненно выглядело утомленным и уставшим. Оно было покрыто въевшейся пылью; щеки впалые, а глаза мутные от голода. Жарких дней на этот раз выпало слишком много.

Ловушка для дождя была замысловатой формы, сделанная из нескольких собачьих шкур, тщательно сшитых вместе так, что получился самодельный непромокаемый тент. Риан и другие молодые мужчины держали его, подняв высоко вверх, в то время как мужчины постарше устанавливали шесты и натягивали веревки из собачьих кишок, чтобы в тенте, в самой его середине, образовался прогиб, и когда пойдет дождь, столь драгоценная вода будет собираться в этом углублении. Завершив эту работу, мужчины спустились к берегу и собрались вокруг большого огня, разведенного женщинами.

У Риана от долгого пути через горы болели ноги, а плечи ныли от тяжести собачьих шкур, которые ему пришлось нести последние пять миль. Временами молодость казалась настолько обременительной, ему хотелось стать самым древним стариком племени; тогда он был бы свободен от тяжелой работы, мог свободно тащиться, еле передвигая ноги, в самом конце идущих, мог свободно сидеть скрестив ноги во время остановок, когда более молодые были либо заняты охотой, либо предавались утехам любви.

• Предыдущая
• 59/117
• Следующая