Золотые Антилы - Северин Тим - Страница 50
- Предыдущая
- 50/76
- Следующая
События скоро подтвердили, что энтузиазм английского переводчика не был напрасным: в Англии «История буканьеров» выдержала больше переизданий, чем где бы то ни было, несмотря на то, что перевод был сделан с испанской версии, которая превратила Эсквемелина в яростного англофоба, ненавидящего англичан более всех прочих наций. В самом деле, архимерзавцем всего Карибского моря оказался англичанин сэр Генри Морган, описанный как кровожадный, расчетливый и неразборчивый в средствах негодяй, обманывавший собственных товарищей и позволявший своим людям совершать жестокости против женщин и священников. Действительно, Эсквемелин столь низкого мнения о Генри Моргане, что английский издатель книги обычно смягчал наиболее ядовитые пассажи или снабжал их извиняющимися комментариями. Двух лондонских издателей, по оплошности пренебрегших этой предосторожностью, упомянутый Морган обвинил в очернении его имени. Поскольку Морган в то время официально числился исправившимся и был одним из богатейших и влиятельнейших плантаторов Ямайки, его жалобы были приняты всерьез. На высшем уровне сочли неудобным затрагивать сомнительное прошлое бывшего корсара, побывавшего с тех пор на таких постах, как генерал-губернатор, адмирал, судья суда вице-адмиралтейства и, самое удивительное, Custos rotulorum, то есть главный мировой судья. Морган обратился в лондонский суд королевской скамьи и потребовал с обвиняемых книгоиздателей десять тысяч фунтов в возмещение ущерба на том основании, что они «коварно замышляли повредить его доброму имени и славе, печатая, распространяя и публикуя некий лживый, злоумышленный и знаменитый пасквиль, озаглавленный „История буканьеров“». Разгневанный браконьер, обращенный в лесные сторожа, успешно провел процесс и получил в награду по двести фунтов с каждого издателя, плюс девять фунтов издержек и печатное извинение в следующем издании. Однако сама «История» по-прежнему разлеталась с печатных станков, и большая часть сенсационных подробностей, приводимых Эсквемелином, никуда не делась, поскольку издатели не были глупцами и отлично понимали, отчего книга так хорошо продается.
Как шедевр мифотворчества «История буканьеров» не имеет соперников. Повсюду, где она появлялась в переводах, издатели тщательно «национализировали» книгу согласно местным вкусам и ожиданиям. Для испанцев, изменивших название на «Пираты Америки», это был приговор бесчеловечным и беззаконным деяниям тех безбожных разбойников, что терроризировали их миролюбивых колонистов. Во Франции издатели хватались за все разделы, касавшиеся французских буканьеров, и добавляли от себя обильный материал, прославлявший Францию. А в Англии шовинизм дошел до того, что вышло в свет одно противоречивое издание, на титульном листе которого значилось: «Несравненные подвиги сэра Генри Моргана, нашего английского героя Ямайки, осаждавшего Пуэрто-Бельо, сжегшего Панаму и т. д.», в котором, однако, на неисправленных страницах Моргана проклинали как кровавого пирата. Естественно, такая патриотическая правка оригинального текста Эсквемелина породила несколько весьма экстравагантных историй и множество анекдотов, имевших еще меньшее отношение к истине, чем оригинал. Однако европейские читатели жаждали описания необыкновенных приключений и обладали, похоже, ненасытным аппетитом к захватывающим рассказам, которые, начиная с «Истории» Эсквемелина, сиянием окружали сказочные земли Золотых Антил.
Эсквемелин, обладавший нюхом на любопытные детали и меткие фразы, безусловно, заслужил выпавший ему литературный успех.
Его повествование обладает остротой и обаянием, и, хотя его никак не назовешь блестящим стилистом, английский переводчик погрешил против справедливости, называя автора «неученым человеком». Проза Эсквемелина не только сильна и прямолинейна, как того требует тема. Он не упустил удобного случая построить собственный рассказ на фундаменте уже существовавшего антильского мифа о природном изобилии и плодородии земли. «Описание острова Тортуга, о цветах и плодах, здесь произрастающих» — так начинается вторая глава, после того как во введении вкратце описывается путь автора к избранному им месту действия, на Антилы. «Описание великого и знаменитого острова Эспаньола» (с соответствующей иллюстрацией к тексту, изображающей богиню Природы, с облаков осыпающую своими дарами богато одетого плантатора), и снова: «О всякого рода животных и птицах, встречающихся на этом острове» — таковы заманчивые заголовки в дальнейших разделах книги. Эсквемелин, как мастер представлений, проводил парад чудес Карибского моря. Для развлечения европейского читателя появляется целый дендрарий странных деревьев: свечное дерево, щепки которого горят, подобно промасленному фитилю; винная пальма, из сока которой получается отличное пальмовое вино, но плоды опасны для горла и вызывают тяжелую ангину; колючая пальма, шипы которой индейцы втыкают в плоть своих пленников «густо, как ежовые колючки», и затем поджигают их, чтобы проверить, хватит ли у жертвы мужества сдержать крики; и удивительная пальма генипа, с виду похожая на обычную английскую вишню, но дающая густой черный сок, который иные используют как чернила, хотя через девять дней на листе не остается ни следа написанного. Полезнейшее из всех карибских деревьев, писал Эсквемелин, — капустная пальма: ее верхушка, или капуста — сочный овощ, заменяющий гарнир к мясным блюдам; из листьев получается кровля для хижин, лучше черепичной, из них же шьются мешки и ведра; а внутренний слой коры заменяет пергамент. Опаснейшее же из деревьев, напротив, мансанильо, или карликовая яблоня. Ее ядовитый сок вызывает волдыри на коже, а того, кто съест ее плод, охватывает мучительная жажда, «которой не могут погасить все воды Темзы». Жертва, по словам Эсквемелина, корчится в лихорадке и умирает. «Однажды, замученный москитами и мухами и будучи незнаком еще с природой этого дерева, я срезал с него ветвь, чтобы служила мне опахалом. Но на следующий день все лицо у меня раздулось и покрылось волдырями, словно от ожога, и в такой степени, что я ослеп на три дня».
Под стать этой странной выставке антильской флоры столь же диковинная коллекция птиц, насекомых и рептилий, летающих, ползающих и шмыгающих по страницам «Истории». Карибская домовая змея, хитрая подражательница-крысоедка, якобы подманивает мелких грызунов, подражая их писку; морские черепахи следуют ежегодными путями миграций столь регулярно, что корабли ночью находят путь по плеску плывущих рептилий; говорящие попугаи живут в дуплах деревьев, любезно выдолбленных для них птицей-плотником; самки-крокодилихи глотают своих детенышей в случае опасности и извергают их обратно, когда на берегу все спокойно; семидесятифутовые крокодилы заглатывают по два центнера камней, чтобы их атака была еще более грозной; еще есть вест-индский тарантул, «очень мохнатый» и «с четырьмя черными зубами, подобными кроличьим». Ни одно из этих существ не превосходит другое правдоподобием, и не стоит винить читателей «Истории», если те поверили во всех сразу, тем более что Эсквемелин даже приуменьшал диковинность некоторых из них, как, например, вест-индского тарантула, каковой, по его твердому заверению, сравнительно безобиден, хотя кусается очень больно и делает это весьма часто.
На Эсквемелина, как и на Гейджа, сильное впечатление произвели москиты, гнус и мухи Антил. Эти насекомые, сообщал он, так мучают человека, что охотники на островах постоянно жгут в хижинах связку табачных листьев или смазывают лица простейшим средством, отгоняющим насекомых, приготовленным из ежового жира. А вот светляки — одна из подлинных диковинок природы, и судовой врач буканьеров оказался достаточно натуралистом в душе, чтобы дать себе труд изловить их и обнаружить «два маленьких пятнышка на их головах, откуда исходит свет». Увы, далее Эсквемелин сводит на нет научный эффект своих наблюдений, объявляя, что света двух-трех светляков достаточно, чтобы в темной комнате читать самый мелкий шрифт. Возвращаясь в Европу, он попытался прихватить с собой несколько разновидностей светляков, но «едва оказавшись в более холодном климате, — грустно отмечал он, — те умерли в пути. К тому же от перемены воздуха они утратили способность светиться еще до смерти».
- Предыдущая
- 50/76
- Следующая
