Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Минутко Игорь - Страница 1

• 1/133
• Следующая

Вечер четвертого июня был душный, пыльный; собиралась гроза и никак не могла собраться; где-то далеко от центра Москвы над крышами домов вспыхивали неотчетливые зарницы, глухо ворчал гром, но так ни одной капли дождя и не упало.

Смеркалось; на Тверском бульваре зажглись редкие фонари.

Часы показывали начало десятого, когда в «Кафе поэтов», расположенном в старинном особняке и известном всей богемной Москве, появились трое: молодые поэты Сергей Есенин, успевший выпить еще днем, бледный, голубоглазый, нервно-возбужденный, со светлыми полосами, волной падающими на лоб, и Осип Мандельштам, с легким загаром на лице, с курчавой черной головой и уныло-задумчивый. Третьим был молодой коренастый человек в черной кожанке, под которой угадывалась кобура револьвера, смуглый, коротко стриженный, с бородой и усами, которые, однако, не могли скрыть его молодости: румянец на крепких щеках, пухлые детские губы, некая угловатость — все говорило о крайне юных годах чекиста, возникшего в полуподвальном зале кафе вместе с известными поэтами. И действительно, нашему герою, весьма важному персонажу начавшегося повествования, совсем недавно, в марте, исполнилось восемнадцать лет. Звали его Яков Блюмкин. Забегая вперед, можно сказать: он же — Константин Константинович Владимиров, Петровский, Моисей Гурфинкель, Ильин, Исаков, Лама и еще с десяток псевдонимов.

И поскольку в своей короткой, но чрезвычайно насыщенной, противоречивой и безусловно яркой жизни Яков Григорьевич был причастен, помимо всего прочего, и к миру искусства своего времени, особенно к литературе, он обладал не успевшим, увы, развиться писательским, точнее сказать, журналистским даром, вот его портрет глазами человека богемы — года через два после описываемых событий:

Яков Блюмкин сразу привлекал внимание: среднего роста, широкоплечий, смуглолицый, с черной ассирийской бородой. Он носил коричневый костюм, белую рубашку с галстуком и ярко-рыжие штиблеты. Впервые я увидел его в «Кафе поэтов»: какой-то посетитель решил навести глянец на свои ботинки и воспользовался для этого уголком плюшевой шторы, разделявшей кафе на два зала. Яков это увидел и направил на него револьвер:

— Я Блюмкин! Сейчас же убирайся отсюда! Побледнев, посетитель пошел к выходу, официант на ходу едва успел получить с него по счету. Я, дежурный по клубу, пригласил Блюмкина в комнату президиума и сказал, что такие инциденты отучат публику от посещения нашего кафе.

— Понимаете, не выношу хамов, — последовал ответ. — Но ладно, согласен, пушки здесь вынимать на буду.

(Из книги воспоминаний Матвея Ройзмана «Все, что я помню о Есенине»)

Только одно уточнение к этому красочному эпизоду: посетителем-«хамом» «Кафе поэтов» оказался молодой начинающий актер театра Мейерхольда Игорь Ильинский…Однако мы забежали вперед.

Итак, живописная троица появилась в кафе, которое уже было битком набито завсегдатаями; слышалась характерная ресторанная разноголосица, из которой вдруг вырывались то женский смех, то пьяный возглас, то попытка начать песню; под сводчатыми потолками плавали клубы табачного дыма; сновали официанты.

На эстраде, освещенной софитом, стоял маленький всклокоченный человечек в клетчатом мятом костюме, с галстуком-бабочкой на тощей шее — поэт Шершеневич — и декламировал, стараясь перекричать шум (что ему плохо удавалось):

Другим надо славы, серебряных ложечек, Другим восторженных слез. А мне бы только любви немножечко И десятка два папирос.

Поэт покинул эстраду, за некоторыми столиками жидко похлопали. Взоры почти всех присутствующих были устремлены на Есенина, Мандельштама и их спутника из Чрезвычайки, которого многие здесь уже знали.

Столик для именитых посетителей тут же нашелся, вокруг него засуетились сразу два официанта, и скоро три рюмки с водкой сдвинулись над тарелками.

— Поехали! — сказал Есенин.

— Взбодримся! — воскликнул Блюмкин. Мандельштам промолчал.

Когда выпили по пятой, а может быть, и по шестой, Яков, сверкая глазами, сказал довольно громко — так, что слышали за соседними столиками:

— Закисли вы, поэтики мои сладкоголосые, свои стишки сочиняючи. Встрясочка вам необходима для творческого революционного подъема. Хотите посмотреть, как у нас в подвалах Лубянки, — он хлопнул по кобуре револьвера, которая явно обозначалась под полой кожанки, — контру расстреливают? — Хоть сейчас идемте! — разбушевался молодой чекист, разливая водку по рюмкам. — Сразу по поэме шарахнете с перепугу. — Блюмкин захохотал. — Так идем или нет? Как раз к ночным допросам успеем!

— Ладно тебе врать, Яша, — тихо сказал Мандельштам, оглядываясь по сторонам. — Что ты на себя наговариваешь?..

— Я наговариваю? — Блюмкин вдруг перешел на шепот и подался вперед. Его приятели-поэты невольно сделали тоже самое, и их головы почти сомкнулись над самым центром стола. — Я наговариваю?.. Да я вот этими собственными руками… Ладно! Давайте выпьем, и я вам кое-что сообщу.

Они выпили и некоторое время молча закусывали чем бог послал — впрочем, без всякого аппетита: все трое были уже порядочно пьяны.

— Сообщай! — прервал молчание Есенин, неверным движением руки убирая густые волосы, упавшие на лоб.

— Сообщаю, — Яков Блюмкин опять перешел на шепот, и все трое еще ниже склонились над столом и чуть не стукнулись лбами. — Недавно я арестовал австрийского офицера графа Роберта Мирбаха, который является родственником посла Германии, Вильгельма Мирбаха, тоже, как вам известно, графа… У этих пруссаков кругом одни графья! Соображаете?

— Я ничего не соображаю, — честно признался Сергей Есенин.

Осип Мандельштам промолчал.

— Ладно… Открываю вам тайну. Я… Собственными руками!.. — Блюмкин привычно хлопнул по кобуре. — Скоро произойдет нечто, от чего вздрогнет весь мир! Но главное, мы похороним этот позорный Брестский мирный договор! Мы…— Чекист внезапно замолчал. — Вот для этого мне и понадобится Роберт Мирбах, австро-венгерский шпион!

— Этот граф — шпион? — удивился Мандельштам.

— Еще не сознался! — яростно прошептал Блюмкин. — Но сознается! Я из него вышибу показания! А откажется от сотрудничества с карающим мечом рабоче-крестьянского государства, поставлю к стенке. Это у нас быстро. И вообще… Я вам, поэтические хлюпики, говорил и говорю снова… Предлагаю сегодня же, сейчас в этом убедиться! Давайте пошлем человека за извозчиком!

— В чем убедиться? — вяло, без особого интереса спросил Есенин: мысли его, окутанные винными парами, витали далеко-далеко.

— Убедиться в том, — повысил голос молодой чекист, — что жизнь и смерть людей в моих руках! Подпишу записку — через два часа нет человека! Так и этого пруссака Роберта Мирбаха… Пусть только попробует заартачиться! Да я его…

— Ты просто палач! — вдруг закричал Осип Мандельштам, вскакивая со стула. — Ты не имеешь права так поступать с людьми! Я пойду к вашему Дзержинскому!

— Не вмешивайся в мои дела! — гаркнул Блюмкин. Он тоже вскочил и, схватив поэта за борта пиджака, притянул его к себе. — Только сунься в то, Что я делаю! Сразу получишь пулю в лоб!

Похоже, начиналась драка. Уже спешили к месту происшествия официанты, кто-то из знакомых принялся растаскивать сцепившихся молодых людей. Видно было, что подобные размолвки здесь привычное дело. Только Сергей Есенин был к происходящему совершенно равнодушен: отрешенно сидел, не меняя позы, опустив буйну голову на грудь. Может быть, его одолела мрачная меланхолия. Или другое: он привык к хмельным стычкам своих друзей, знал, что в конце концов все окончится миром. Пьяным миром — с объятиями, поцелуями, клятвами в вечной дружбе до гробовой доски.

• 1/133
• Следующая