Факультет патологии - Минчин Александр - Страница 68

• Предыдущая
• 68/87
• Следующая

— Так что, Саша, — она мягко посмотрела на меня, — я тебя очень прошу. Добрая женщина.

— А что плохого в Андрееве или Платонове?

— Ничего, что ты! Наоборот, я очень люблю их, но я прошу тебя, чтобы все обошлось спокойно и без… эксцессов, и нас бы никто не закрывал, и мы бы существовали долго. Ты же председатель, и на тебя особое внимание, по двум причинам, ты знаешь.

Я согласился. (А никогда не надо быть соглашателем.)

Беру в читалке на полке нужные книги и смотрю, куда сесть. И вдруг — глазам своим не верю: Светка и Маринка сидят с книгами в руках.

Я подхожу:

— Светочка, да что же это такое творится, мир тронулся, то ли свет двинулся и сошел с ума — вы сидите в читальном зале и занимаетесь?!

Она улыбается, сияя.

— Да, Храпицкая эта со своей зарубежной литературой, вот «Дикую утку» читаем Ибсена.

— Ну и как она, еще не приручилась?

— Кто? — не понимает Маринка.

— Утка, о которой читаете.

— Да ну тебя, Сашка, вечно шуточки у тебя на уме.

— А чего у меня должно быть, Марин, скажи?

— А то ты сам не знаешь? — Она кокетливо улыбается. — Ну, что-нибудь серьезное.

— Это ты имеешь в виду, как каждую ночь, что ли?..

— Да ну тебя. — Она заливается. — А то можно подумать, что ты не делаешь.

— Не каждую ночь, но через одну. Куда мне за тобой угнаться.

Она запинается.

— Шучу, Мариночка, шучу. Я же ничего не знаю, только проверяю, не попадайся так легко.

Светка смотрит ласково-бархатными глазами на меня, клевая баба. Ну, да, где живешь…

— Свет, тебя можно на минуточку.

— Конечно.

— Вечно у вас секреты, — недовольно говорит Маринка.

Мы отходим к полкам:

— Да, Санечка.

— Ты мне можешь одолжить пять рублей до стипендии, у меня…

— Все что хочешь, Санечка. Даже себя…

— Спасибо, я ценю твою доброту. И готовность…

Глаза ее ласкают:

— Ты хочешь, чтобы я тебе одолжила себя?

— Нет, не сейчас, а сейчас мне пять рублей надо.

— Вот видишь, ты такой, я тебе совсем не нужна.

— Наоборот, Светочка, я борюсь и боюсь… не удержать себя. А нам еще столько учиться!

Она хищно-мягко улыбается, отходит к столу и приносит мне из сумки деньги.

— Санечка, возьми десять, мне их все равно девать некуда.

— Нет, Светочка, спасибо. Я отдам ровно через три дня.

— Что ты говоришь, ничего мне не надо отдавать, — и она сует мне десятку. — У меня нет пятерок.

Уходит и садится. И чего б ей не быть мне отцом родным… Маринка что-то нашептывает ей, не то недовольное, не то веселое; они закатываются, значит, веселое. Маринка не трогает мое имя никогда, боится связываться. И подчеркнуто уважает. Зная, что я на Светку влияние имею (а не использую…), а она ее потерять боится.

Памятуя вчерашний урок, я перекладываю деньги из пиджака в карман джине, тугой, и иду читать про Куприна.

Кто-то сидит и очень внимательно смотрит. Я поднимаю глаза: это Шурика жена. Очень странный взгляд.

На заседание кружка в этот раз приходит даже Ирка. Ей скучно одной дома сидеть, а Юстинов куда-то фарцевать уехал. Купринский доклад я делаю неплохо, Вере Кузьминичне нравится. Потом затевается разговор о его «Яме», кстати, единственное произведение, которое полностью слабое у него. Но такое дело, о падших женщинах, о проститутках. И мне приходится отвечать и пояснять о происхождении и подтексте. Но в голове у меня еще что-то, помимо купринских проституток…

К метро мы идем с Иркой вместе.

— Саш, я тебя все забываю спросить, ты тогда Магдалине купил мумие?

— Ну ты вспомнила, Ир, как бабка Юрьев день. Конечно, еще тогда, в январе. Только деньги она отдала, не захотела так брать.

— А я думаю, чего это она к тебе на занятиях с особым вниманием относится… — и Ирка смеется.

— Это потому, что я стал на все ходить.

— А ты с Натальей по-прежнему занимаешься?

— Да, конечно, каждую неделю перед каждым новым текстом. Когда она занята, я приезжаю и оставляю книжку с заданием в ее почтовом ящике, а на следующий день, готовое, забираю.

— Она очень приятная девочка, мне понравилась.

— Откуда ты знаешь?

— Я вас вместе на «Фрунзенской» видела, когда вы апельсины покупали.

— Понятно, — говорю я.

— Пойдем к нам зайдем, я тебя салатом накормлю, супчиком.

— Нет, Ир, спасибо, мне ехать надо, читать.

— Саш, так самый умный станешь, к тебе тогда и не подступишься. И так со мной неделями не разговариваешь. — Она смотрит на меня.

— Это потому, что ты больше Юстинова становишься.

— Совсем нет; а раньше?

— А раньше ты была девочка Ирочка.

Она задумывается. Мы целуемся в щеки и расходимся. По пути домой я опять себя ловлю на мысли: а чего я спешу туда? Мне опять кажется, что кто-то будет ждать. Но это опять мне только кажется. И снова две булки, колбаса и молоко плюс еще сырок творожной с изюмом добавляется. Я стал таким тощим и стройным за этот месяц жизни, что хоть на конкурс выставляй. (Что когда захожу в ванную, в зеркале не нахожу себя.) Говорят, на Западе проводятся конкурсы первых красавиц мира. Вдруг слово «красавиц» почему-то больно режет меня и затормаживает.

Чтобы ни о чем не думать, я ложусь спать. Прихожу домой и очень рано ложусь спать. Кто еще так жил в юные года… У соседей опять какой-то шум, но это я слышу уже через сон — спящего сознания.

Поздно вечером я читаю «Дикую утку» Ибсена, это и вправду тоскливо, и зачем нужно было ее писать, чтобы мы мучились. Интересно, слышит ли меня доцент Храпицкая и не переворачивается ли вверх ногами в своей монашеской постели от такого кощунства. А может, она и не монашка?

— Итак, мои дорогие, — говорит она, — кто хочет начать? Выступить и рассказать нам, в чем идейный смысл, сущность, я бы сказала, зерно или стержень, семя — назовите как хотите — бессмертного произведения Ибсена «Дикая утка».

Как же бессмертного, думаю я, когда все смертью кончается.

— Я жду, — говорит она, — времени у нас немного, и оно не резиновое.

У каждого свой подход ко времени.

Все сидят молча, по возможности еще молчаливее.

Я смотрю, как рот ее в уголках подбирается, и, чтобы не доводить до греха, поднимаю руку.

— Ну что, опять палочка-выручалочка? У остальных сил или способностей не хватает? В чем дело?

Все сидят не шевелясь. Я держу руку.

— Опусти, Саш. Спасибо, в тебе я никогда не сомневалась, но твои знания мне известны. Я хочу послушать других.

Я опускаю руку. Это занятие, мне можно предаться собственным мыслям. Я не выдерживаю, наконец: где она?!?!?!?

Вот дурак, и стоило столько крепиться, ждать, мучиться, чтобы сказать это себе, про себя. И почему я так устроен?

— Вот вы, две девочки, вас, кажется, зовут Света и Марина. Я вас никогда не слушала, так что начните. Например, вы, Света.

Я смотрю на них. Они явно выросли для девочек (но кого это волнует в наше дивное время, к тому же по моим расценкам: они не девические женщины давно).

Светка поднимается и, перехватив воздух, начинает говорить. Господи, я Светку никогда такой не видел. Она отвечает так, что впечатление, будто мужика никогда не имела. Я не могу объяснить вам, как это можно отвечать так, но она так отвечает.

Маринка и подавно лопочет, как будто не сама трижды не рожала, а ее только что родили. С богом пополам они выцарапывают какие-то положительные крестики в ее журнале, и она отпускает их на покой. Хотя и делает им ряд замечаний, но она умная баба и понимает, что не могут все знать литературу и только ею заниматься.

В жизни много более важного!

После занятий мы идем с Иркой в буфет. У меня остается один рубль до завтра. Марья Ивановна по-прежнему обсчитывает, да еще дает Ирке плохой кофе с молоком, который брал я.

— Марья Ивановна, ну что вы мне такой кофе с молоком дали?

— А это ты, Саш! Я тебе сейчас другой дам. Чего ж ты не сказал, тут за день так наработаешься, — (разрядка моя), — что своих не узнаешь.

• Предыдущая
• 68/87
• Следующая