Правило четырех - Колдуэлл Йен - Страница 21

• Предыдущая
• 21/77
• Следующая

— И что это такое? — спрашиваю я.

— Здание, которое проектирует Франческо.

Меня иногда раздражает его привычка говорить об итальянце как о нашем современнике и называть его только по имени.

— Что за здание?

— Это крипта.[29] В первой части «Гипнеротомахии» говорится о том, что он проектирует крипту. Помнишь?

— Конечно, помню. Думаешь, она вот так выглядит? — спрашиваю я, указывая на чертеж.

— Не знаю. Но выясню.

— Как? — Мне вспоминаются слова Кэрри, сказанные в музее. — Так для этого тебе нужно разрешение на раскопки? Собираешься раскопать крипту?

— Может быть.

— Так ты уже узнал, для чего Колонна ее строил?

То был вопрос, на который мы не нашли ответа, работая вместе. В тексте книги несколько раз упоминалась некая загадочная крипта, строительством которой занимался итальянец, но наши с Полом предположения относительно ее предназначения сильно разнились. Ему виделся саркофаг в духе того времени, возможно, задуманный в противовес папской усыпальнице, разрабатывавшейся примерно в то же время Микеланджело. Я же, стараясь увязать крипту с текстом «Документа Белладонны», представлял ее как место последнего приюта жертв Колонны. Мне казалось, что такая теория лучше объясняет и окружающий рассказ о крипте дух секретности. В момент, когда я отошел от работы над «Гипнеротомахией», именно отсутствие точных указаний на местонахождение гробницы и ее подробного описания стало главным препятствием на пути Пола.

Стук в дверь не дает ему ответить.

— Вот вы где, — говорит Джил, входя в комнату вместе со стюардом, и останавливается, как мужчина, случайно заглянувший в женскую ванную, смущенный, но заинтригованный.

Стюард, отыскав на столе свободное место, расстилает салфетки и ставит два подноса, две тарелки из китайского фарфора с эмблемой клуба, кувшин с водой и корзинку с хлебом.

— Теплый, деревенский, — говорит он.

— С перчинками, — добавляет Джил. — Что еще?

Мы качаем головами, и он, еще раз оглядев комнату, удаляется.

Стюард разливает по стаканам воду.

— Желаете выпить что-нибудь еще?

Нам ничего не надо, так что он тоже уходит.

Пол сразу берется за дело. Глядя, как он ест, я снова вспоминаю, каким увидел его при первой встрече: Оливер Твист с просительно сложенными ладошками. Наверное, детство ассоциируется у него в первую очередь с голодом. В приюте за столом, кроме него, сидели еще шестеро детей, и пища всегда играла в их жизни главную роль. Ешь, пока есть что есть. Иногда мне кажется, что этот принцип до сих пор сидит в его подсознании. Однажды, еще на первом курсе, когда мы обедали в столовой колледжа, Чарли пошутил, что Пол ест так быстро, как будто боится, что пища может выйти из моды. Позднее Пол объяснил, в чем дело, и никто из нас уже не шутил по этому поводу.

Сейчас он протягивает руку к хлебу как человек, предающийся тайному греху обжорства. Аромат хлеба смешивается с исходящим от книг запахом плесени и дымком из камина, и в других обстоятельствах я бы, наверное, с удовольствием расслабился у огонька, но сегодня ощущению комфорта мешают не самые приятные воспоминания. Словно угадав мои мысли, Пол убирает руку и виновато опускает голову.

Я пододвигаю ему корзинку и сам беру кусок хлеба.

— Ешь.

За спиной у нас потрескивает пламя. В углу, у противоположной стены, зияет отверстие размером с шахту кухонного лифта: вход в туннель, которым пользуется Пол.

— Все еще пользуешься этим маршрутом?

Он откладывает вилку.

— Так лучше. По крайней мере не надо ни с кем встречаться.

— Там как темнице.

— Раньше тебя это не беспокоило.

Мне не хочется возобновлять старый спор. Пол торопливо вытирает рот салфеткой.

— Забудь. — Он кладет на стол дневник портового смотрителя и, постучав по переплету, подталкивает книжку ко мне. — Сейчас самое главное — вот это. У нас есть возможность закончить то, что мы начали. Ричард считает, что здесь может находиться ключ.

Я тру пятно на столе.

— Ты не хочешь показать ее Тафту?

Пол недоуменно смотрит на меня.

— Винсент полагает, что все наши совместные изыскания ничего не стоят. Знаешь, зачем он требовал от меня еженедельных отчетов? Чтобы убедиться, что я не сдался. Мне надоело ездить в институт каждый раз, когда требуется какая-то помощь. Надоело слышать от него, что работа неоригинальная, вторичная…

— Вот как?

— Он даже пригрозил сообщить в колледж, что я умышленно ее затягиваю.

— И это после всего, что мы сделали?

— Не важно. Мне наплевать, что думает Винсент. — Он снова стучит по книжке. — Я хочу закончить.

— Твой срок истекает завтра.

— Послушай, за три месяца мы вдвоем сделали больше, чем я один за три года. Что такое еще одна ночь? К тому же срок не имеет никакого значения.

Я удивлен, но по-настоящему меня зацепил отзыв Тафта. Должно быть, Пол на это и рассчитывал. Работа над диссертацией по «Франкенштейну» не доставила и десятой доли того удовольствия, которое я получил, разгадывая тайну «Гипнеротомахии».

— Тафт сошел с ума. Ты сделал больше, чем любой другой из занимавшихся книгой. Надо было попросить сменить референта.

Сам того не замечая, Пол начинает отщипывать от хлеба маленькие кусочки и скатывать их в шарики.

— Я и сам не знаю, почему не отказался от него, — говорит он, глядя в сторону. — Ты не представляешь, сколько раз Тафт хвастал тем, что загубил академическую карьеру «какого-нибудь тупицы» одним своим недоброжелательным отзывом, разгромной рецензией или сдержанной рекомендацией. Он не упоминал твоего отца, но называл других. Помнишь профессора Макинтайра? А его книгу о Китсе?

Я киваю. В свое время Тафт опубликовал статью, в которой писал об ухудшении качества преподавания в крупнейших университетах. Книга Макинтайра была использована в качестве примера для доказательства этого сомнительного постулата. В трех абзацах Тафт обнаружил больше фактических ошибок, недосмотров и неточностей, чем две дюжины других ученых. Критика Тафта была направлена как бы на них, но стрела попала в Макинтайра, который стал мишенью для насмешек и вскоре покинул отделение. Впоследствии Тафт признался, что хотел посчитаться с отцом Макинтайра, историком эпохи Возрождения, который когда-то нелестно отозвался об одной из его книг.

— Однажды Винсент рассказал мне историю о мальчике по имени Родж Ланг, с которым вместе рос. — Пол говорит негромко, спокойно. — Ребята в школе звали его Эпп. Как-то по дороге из школы домой за ним увязался бездомный пес. Эпп пробовал убежать, но собака не отставала. Эпп отдал ей свой ленч, но пес все равно не оставлял его в покое. Мальчик даже пытался отогнать животное палкой, но ничего не помогало. Эпп перепробовал все, даже бросал в собаку камни. В конце концов он пнул ее ногой. Пес не убежал. Эпп стал бить его и бил, пока собачонка не свалилась. Тогда он взял ее на руки, отнес к своему любимому дереву и там похоронил.

— Но зачем Тафт рассказал об этом тебе? — спрашиваю я.

— По словам Винсента, Эпп только тогда понял, что встретил верного друга.

Некоторое время мы молчим.

— У него такие шутки?

Пол качает головой.

— Винсент рассказал мне много историй об Эппе. Все примерно такие.

— Господи. Зачем?

— Каждая была чем-то вроде притчи.

— Думаешь, он сам их сочинял?

— Не знаю. — Пол пожимает плечами. — Но Родж Эпп Ланг — это анаграмма слова «доппельгангер».[30]

Мне становится не по себе.

— По-твоему, он сам все это сделал?

— Забил до смерти собаку? Кто знает. Мог. Но смысл в том, что у нас с ним такого рода отношения. При этом я — бездомный пес.

— Тогда какого черта ты с ним работаешь?

Пол снова берет кусочек хлеба.

— Я принял определенное решение. Закончить дипломную я мог только в одном случае: если бы остался с Винсентом. Говорю тебе, Том, эта книга хранит великую тайну. Мы почти добрались до крипты. Так близко к разгадке не подходил никто. Но если не считать твоего отца, никто не изучил «Гипнеротомахию» так хорошо, как Винсент. Он был нужен мне. — Пол бросает крошки на тарелку. — И мы оба это понимали.

• Предыдущая
• 21/77
• Следующая