Гимн Лейбовичу - Миллер-младший Уолтер Майкл - Страница 50

• Предыдущая
• 50/78
• Следующая

– Почему? – спросил дом Пауло. – Вы ведь не одобряете действий Ханегана, не так ли?

Ученый заколебался, а потом покачал головой. Он огляделся, чтобы убедиться, что никто не подслушивает их.

– Лично я осуждаю их. Но публично… – Он пожал плечами. – Нужно подумать о Коллегиуме. Если бы это касалось только моей собственной шеи…

– Понимаю.

– Могу ли я выразить свое мнение конфедициально?

– Конечно.

– Тогда кто-нибудь должен предостеречь Новый Рим от дальнейших пустых угроз. Ханеган не остановится перед распятием нескольких дюжин маркусов аполло.

– И тогда несколько дюжин новых мучеников вознесутся на небеса. Новый Рим не прибегает к пустым угрозам.

Дон вздохнул.

– Я предполагал, что вы именно так отнесетесь к этому, и вновь выражаю готовность уехать.

– Чепуха. Какой бы национальности вы не были, ваш гуманизм делает ваше присутствие здесь весьма желательным.

Но трещина не закрылась. После этого ученый держался своей компании и редко разговаривал с монахами. Его отношения с братом Корнхаузром стали подчеркнуто официальными, хотя изобретатель ежедневно тратил час или два на обследование и обслуживание динамомашины и лампы, и всегда был в курсе работы дона, которая теперь велась с необычной поспешностью. Офицеры редко покидали домик для гостей.

Появились признаки массового бегства из округи. Тревожные слухи по-прежнему приходили с Равнины. В Санли-Бувитс люди начали искать поводы для неожиданного отъезда с паломничеством или в гости в соседние государства. Даже нищие и бродяги покидали городок. Как всегда, торговцы и ремесленники предстали перед неприятным выбором: бросить свое имущество на милость воров и грабителей, или остаться при нем, чтобы лично присутствовать при разграблении.

Делегация горожан во главе с мэром посетила аббатство, чтобы испросить убежища для горожан на случай нападения.

– Мое окончательное решение, – сказал аббат после нескольких часов спора, – таково: мы без всяких вопросов примем всех женщин, детей, инвалидов и престарелых. Но что касается мужчин, способных держать в руках оружие, то мы будем рассматривать каждый случай отдельно и, возможно, некоторых из них вернем назад.

– Почему? – спросил мэр.

– Это должно быть ясно даже для вас! – резко ответил дом Пауло. – Мы и сами можем подвергнуться нападению, но до тех пор, пока не будет непосредственной опасности, мы постараемся держаться в стороне. Я не допущу, чтобы кто бы то ни было использовал аббатство в военных целях, если только его не осадят. Тогда мужчинам придется принести обет защищать аббатство под нашим руководством. И в каждом отдельном случае мы будем решать, надежен ли этот обет или нет.

– Это несправедливо! – взвыл один из членов делегации. – Вы дискриминируете…

– Только тех, в ком мы не уверены. В чем дело? Или надеетесь укрыть здесь резервные войска? Это не будет позволено. Вам не удастся разместить здесь городское ополчение. Это все.

При существующих обстоятельствах спорить не приходилось – делегация согласилась и на это. Дом Пауло намеревался принять каждого, когда придет время, но сейчас следовало дать понять горожанам, чтобы не рассчитывали на аббатство в своих военных планах. Позднее с такими же требованиями могут явиться офицеры из Денвера, а они ставят свой политический строй гораздо выше чьей-либо жизни. Он намеревался и им дать такой же ответ. Аббатство было построено как цитадель веры и знания и должно оставаться таким впредь.

В пустыне начали появляться путники с востока. Торговцы, охотники и пастухи, двигаясь на запад, приносили вести с Равнины. Чума скота, словно греческий огонь, распространялась среди языческих стад, голод казался неминуем. С падением Ларедана его войска превратились в партизанские отряды. Часть из них вернулась на родину, как им было приказано, а другие дали страшную клятву пойти маршем на Тексаркану и не останавливаться, пока не добудут голову Ханегана Второго или не погибнут в бою. Лареданцы, ослабленные и разрозненные, вырезались во время опустошительных набегов воинов клана Бешеного Медведя, жаждавших отомстить тем, кто принес им чуму. Ходили слухи, будто Ханеган великодушно предложил народу Бешеного Медведя свое покровительство и защиту, если они присягнут на верность «цивилизованным» законам, введут его офицеров в свой совет и примут христианскую веру. Покорность или голодная смерть, – такой выбор представили судьба и Ханеган пастушьим племенам. Многие предпочитали голодную смерть вассальной зависимости от государства земледельцев и торговцев. Говорили, что Хонган Ос проревел свой отказ югу, востоку и небесам. Последнее он дополнил ежедневным сожжением одного шамана, чтобы наказать племенных богов за то, что они изменили ему. Он угрожал перейти в христианство, если христианские боги помогут ему перебить его врагов.

Во время непродолжительного посещения аббатства группой пастухов было обнаружено, что исчез Поэт. Дон Таддео первым заметил его отсутствие и осведомился о праздношатающемся стихотворце.

– Вы уверены, что он исчез? – удивился дом Пауло. – Он часто проводит по нескольку дней в селении или взбирается на гору поспорить с Беньямином.

– Его вещи исчезли, – сказал дон. – Из комнаты все вынесено.

Аббат скорчил гримасу.

– Когда уходит Поэт, это дурной знак. Кстати, если он действительно исчез, я бы посоветовал вам произвести немедленный переучет ваших собственных вещей...

Лицо дона стало задумчивым.

– Так вот куда делись мои башмаки…

– Нет сомнений.

– Я выставил их для чистки, и они пропали. Это произошло в тот же день, когда он пытался взломать мою дверь.

– Взломать?! Кто, Поэт?

Дон Таддео тихо рассмеялся.

– Я боюсь, что немного подшутил над ним. У меня находится его стеклянный глаз. Вы помните тот вечер, когда он оставил его на столе в столовой?

– Да.

– Я подобрал его.

Он открыл свой кошель, порылся в нем и положил глаз Поэта на стол аббата.

– Он знал, что глаз у меня, но я отрицал это. С тех пор мы все время подшучивали над ним, даже распустили слух, что это не что иное, как давно утерянный глаз идола Орды, и его следует возвратить в музей. Временами он просто бесился. Конечно, я намеревался перед отъездом отдать ему глаз. Как вы думаете, он вернется, когда мы уедем?

– Сомневаюсь, – ответил аббат, с некоторым содроганием рассматривая глаз. – Но, если хотите, я сохраню глаз для него. Хотя, скорее всего, он отправился в Тексаркану, чтобы поискать его там. Он утверждает, что это – могущественный талисман.

– Как так?

Дом Пауло улыбнулся.

– Он говорит, что видит гораздо лучше, когда носит его.

– Что за чепуха! – Дон запнулся. Всегда готовый, очевидно, выдвинуть любое необычное предположение после хотя бы краткого размышления, он добавил: – Хотя, может быть, и не чепуха… если предположить, что заполнение пустой глазницы как-то влияет на мускулы другой. Он говорил именно так?

– Он только клянется, что не может толком видеть без него. Он утверждает, что глаз дает ему ощущение «истинного смысла», хотя и причиняет сильную головную боль. Но никто не знает, говорит ли Поэт правду, фантазирует или выражается аллегорически. Поскольку все его фантазии достаточно подкреплены реалиями, то я вообще сомневаюсь, есть ли для него разница между фантазией и фактом.

Дон иронически усмехнулся.

– На следующий день он вопил за моей дверью, что я нуждаюсь в глазе больше, чем он. Приходится предположить, что он и вправду считает его могущественным талисманом, пригодным для любого человека. Право, не знаю, почему.

– Он сказал, что вы сами нуждаетесь в нем? Хо-хо.

– Что вас забавляет?

– Простите. Он, вероятно, хотел этим оскорбить вас. Я бы не хотел объяснять слова Поэта, поскольку могу при этом показаться его соучастником. Вы можете обидеться.

– Вовсе нет. Я любопытен.

Аббат посмотрел на изображение святого Лейбовича в углу комнаты.

– Поэт постоянно использовал этот глаз в качестве повода для острот, – объяснил он. – Когда он собирался принять какое-то решение или обсудить какой-то вопрос, он вставлял глаз в глазницу. И вынимал его обратно, если видел что-нибудь неприятное для себя, или претендовал на то, чтобы смотреть на что-либо свысока, или когда валял дурака. Когда он его вставлял, то менял свои манеры. Братья стали называть глаз «совестью Поэта», а тот продолжал острить. Он читал небольшие лекции с демонстрацией подвижной совести. Он заявлял, что им овладевает неистовое, непреодолимое стремление к чему-нибудь пустяковому, например, стремление овладеть бутылкой вина. Вставив свой глаз, он поглаживал бутылку, облизывал губы, пыхтел, стонал и наконец отдергивал руки. Затем им снова овладевало желание. Он хватал бутылку, наливал немного вина в чашку и в течение нескольких секунд пожирал его глазами. Но затем совесть снова одолевала его, и он швырял чашку через всю комнату. Вскоре он снова начинал плотоядно поглядывать на бутылку, стонать и пускать слюни, но так или иначе боролся с желанием, – Аббат деланно усмехнулся. – Отвратительное зрелище. Наконец, совсем выдохшись, он выдергивал свой стеклянный глаз. После этого он сразу расслаблялся – желание уже не было таким сильным. Холодный и надменный, он овладевал бутылкой, оглядывал всех вокруг и смеялся. «Я собираюсь все-таки сделать это», – говорил он. И вот, когда все ожидали, что он выпьет ее, он с блаженной улыбкой выливал все вино себе на голову. Сами видите, какова выгода от подвижной совести.

• Предыдущая
• 50/78
• Следующая