Журавли и цапли . Повести и рассказы - Голышкин Василий Семенович - Страница 47

• Предыдущая
• 47/76
• Следующая

— Ему, — вздохнул Колька, — печку греть. — И посмотрел на нас завистливым взглядом. Ему бы с нами, фашистов бить, а не бока у дедовой печки греть…

Мы разошлись, не чая когда-нибудь встретиться. И все же встретились. Неделю спустя. Под Новый год. Но это была грустная встреча. Потому что на ней не было и не могло быть деда Кудрявцева. Он… Но по порядку.

Нам недешево стоил путь обратно. Недешево, нет, хотя мы и дождались в лесу темноты и метели. Мы ползли тремя группами и средняя, во главе со мной, волокла пленного немца. Ракеты — зеленые, красные — порхали, как потревоженные птицы, но мы не боялись их. Все равно разглядеть что-либо в кромешной белой мгле было невозможно. Я знал — нас ждали. Две ночи ждали. Сегодня — третья, последняя ночь ожидания. Если мы не вернемся, за «языком» уйдут другие.

На нашей стороне ежечасно с вечера, когда сгустеет тьма, должна была вспыхивать «двойная звезда» — белая и красная ракеты — наш ориентир. Она и вспыхивала. Все ярче и ярче по мере того, как мы приближались. А приближались мы медленно, ползли осторожно, как улитки.

Только бы благополучно перевалить передний немецкий край… Только бы перевалить, а там мы дома: «Ни с места. Кто ползет?» — «Свои». И по сто фронтовых с мороза, с устатку… И спать… А «языка» в штаб, по назначению…

Ну, кажется, все. Перевалили. Немецкие ракеты уже позади пляшут. Вдруг взрыв! Второй!! Третий!!! Глухой стон и — на мгновение — мертвая тишина. И тут же вой мин, рой трассирующих пуль… И все на наши головы. Вот тебе и перевалили немецкую передовую…

Перевалить-то перевалили, а на минное поле напоролись. Чье оно? Неужели наше? Не должно быть. До нашей передовой «ничьей» земли вон еще сколько. Значит, немецкое. А немецкого не должно быть. Наступающие минных полей не ставят. Наступающие — наступают.

Должно не должно, а факт налицо. Мы напоролись на немецкое минное поле, а это многое значит. Это, черт возьми, значит, что немцы от наступления перешли к обороне, и не нам ихнего, а им нашего удара надо бояться. Скорей же, скорей к своим, доставить пленного и доложить о том, что видели, узнали, высмотрели! Нет, скорей нельзя. Надо переждать огонь, прикрывая собой пленного немца. Его жизнь для нас дороже сейчас, чем собственная.

Над головами простонала мина и, ухнув, забросала нас комьями мертвой земли.

Минута… Другая… Третья… Ти-ши-на. Теперь вперед. Только осторожно. Согревая дыханием пальцы и ощупывая каждую пядь земли…

— Лежать… Кто ползет?..

Тревожный родной, русский голос. Свои. Нас ждут.

…В ту же ночь «язык» с крестами был отправлен в штаб фронта — первый сам сдавшийся в плен «язык», — а на другой день все мы, разведчики, ходившие за «языком», были награждены орденами. Все. Живые и мертвые. Те, что вернулись, и те, что остались лежать на минном немецком поле.

А через неделю началось наше наступление, и я «по щучьему велению, по своему хотению» вновь оказался в том месте, где принял пленного. Печь, где она? Лишь груда битого кирпича. Снаряд угодил, что ли? Спросить бы у кого, узнать о судьбе деда Кудрявцева…

Вдруг мне почудилось, будто в воздухе запахло смоляным дымком. Я принюхался. Точно, дым. Но откуда? Вокруг не дымилась ни одна труба, да и самих труб не было. Нет, была. Дым шел из трубы — железной, похожей на сапог, головкой кверху, торчащей из бугра-погреба. Я подошел и постучал по трубе.

Мешок-полог, скрывавший вход, отошел в сторону, и из землянки-погреба все в той же «боярской» шапке вылез внук деда Кудрявцева Колька. Сейчас же, вслед за Колькой, кряхтя, вся в немыслимом тряпье, с серым и морщинистым, как земля, лицом вылезла и безмолвно уставилась на меня пожилая женщина. Узнав меня, Колька поздоровался и сказал:

— Беженка. У нас пока приютилась.

— А ты здесь с кем? — спросил я.

— Один.

— А дед Кудрявцев?

Колька долго молчал, шевеля губами, как будто вспоминая забытые слова. Наконец заговорил.

…Дед Кудрявцев недолго нес свою добровольную службу. Но трех немцев-дезертиров все же успел завлечь в плен. На их беду, успел. Потому что, откуда ни возьмись, налетели на деда эсэсовцы. «Кто такой? Чего здесь колдуешь?» — «При печи состою, проходящих обогреваю». А тут и «проходящие» голос подают: «Геноссе, геноссе, Гитлер капут». Трое их было. Троих и расстреляли. Хотели заодно и деда шлепнуть, да печь спасла. Погреться фашисты вздумали. Облепили, гады, печь, как тараканы. Велят деду: «Подтапливай!»

Нарубил дед хвороста. Мало показалось. Снарядил внука в лес с салазками. Ушел внук, а когда вернулся, ни деда, ни печи, ни гадов-фашистов. То-то ухнуло, когда он в лесу хворост собирал. Думал, бомба или снаряд дальний. А оно вон что: дед Кудрявцев взрывчаткой печь начинил — и вместе с фашистами…

Я посмотрел на Кольку и удивился — не печалью, а злой радостью светились его глаза: за всех рабочих и крестьян отомстил дед Кудрявцев, и за советских и за немецких.

Мне стало жаль Кольку. Один… пропадет… И я решился.

— Хочешь в разведчики? — спросил я. — Сыном полка, а?

Глаза у Кольки сверкнули и тут же погасли.

— Нельзя мне, — сказал он и кивнул на женщину: — Хворая она. Не с кем ей…

Вечерело. И чем гуще становились сумерки, тем ярче озаряли горизонт огни войны, уходящей на запад. Над нами с тихим шелестом пролетел тяжелый снаряд. Стреляла наша дальнобойная.

— У, сила! — присвистнул Колька.

Он еще не понимал, что вещи только кажутся сильнее людей.

Парадокс… Да, ты ведь еще можешь и не знать этого слова, мой юный читатель и друг. Так вот, парадокс — это высказывание, противоречащее здравому смыслу. Ну, например, если сказать, что война творила, созидала. Странно, не правда ли? Война всегда разрушала и вдруг — парадокс! — творила… Да, творила. Легенды-бывальщины.

Одну такую бывальщину занес к нам в бобруйский прифронтовой госпиталь солдат-днепровец в конце войны. Будто было это, по словам рассказчика, так. Когда они взяли Днепр (он так и выразился: «взяли») и пошли крошить правобережные укрепления фашистов, то в одном блиндаже наткнулись на немецкого генерала. И генерал тот, узрев русских, сдаваясь в плен, выпалил не традиционно-парольное «Гитлер капут!», а нечто неслыханное: «Рус таран» — и тут же поднял руки вверх. Некто из наших, любивший порядок в делах и словах, поправил генерала, кивнул на потолок:

— Таран там… воздух. Здесь — земля… десант.

Но генерал был невменяем и твердил как заведенный:

— Рус таран… Рус таран…

С тем его и через Днепр переправили, в штаб. Рассказчик будто и переправлял. И там, в штабе, придя в себя, генерал на допросе показал следующее. В ночь перед форсированием Днепра русскими его разбудил полевой телефон. Генерал взял трубку и, послушав, с недоумением уставился на телефониста, проспавшего звонок и с виноватым видом навытяжку стоявшего перед генералом.

— Таран за Днепром! Таран за Днепром! — тревожно и глухо кричала трубка. Кричала по-русски, и генерал струсил. Ему некогда было разбираться, и он, приняв «таран» за «десант», приказал немедленно открыть огонь по своим прибрежным позициям. Его тут же поддержала наша, русская, артиллерия, подавив заодно стреляющие по своим огневые точки фашистов, и началась наша знаменитая переправа через Днепр.

…Выложившись перед штабными, немецкий генерал, по словам солдата-рассказчика, пожелал будто узнать, велик ли был «таран-десант», высадившийся в расположении его войск.

«Невелик, — будто ответили ему. — Всего-навсего айн солдат, телефонист по имени Таран».

Генерал вежливо рассмеялся. Он не поверил.

Честно говоря, не очень-то поверили и мы, хотя солдат клялся и божился, что самолично видел потом этого Тарана и даже земляк с ним — оба они из Башкирии и даже из одного села. Не поверили, потому что слишком уж невероятным показался нам «тот» звонок русского телефониста в блиндаже немецкого генерала, хотя, в крайней крайности, и это могло быть. То ли сам второпях в чужую сеть вклинился, то ли немецкие связисты, исправляя повреждение, присоединили его к своей линии связи.

• Предыдущая
• 47/76
• Следующая