Журавли и цапли . Повести и рассказы - Голышкин Василий Семенович - Страница 37

• Предыдущая
• 37/76
• Следующая

— Его звали Андрей Князев, — роняет Юлька в притихший зал, и зал награждает ее дружными аплодисментами. Слышатся восклицания: «Андрей… Наш… Стародубский… В Наташине секретарем был… В райкоме комсомола…» Но командир Юлька не кончила, и зал затихает в ожидании — чем еще поразит его командир стародубских «цапель»? Но Юлька ничего больше не собирается рассказывать. Наоборот, она сама хочет кое-что узнать у собравшихся. Может быть, кто-нибудь из них, в школьные годы, знал мальчика по прозвищу Май?

Зал молчит, вспоминая. Нет, не может, забылось.

— Коваль? — спрашивает Юлька.

И изумленный, с хрипотцой, возглас в ответ.

— Лешка! — восклицает седой, пожилой и встает в первом ряду, не в силах унять волнение, вспоминает, как в походе как-то заночевал отряд в поле близ чужого села. Утром, проснувшись, построились на перекличку и недосчитались Лешки-барабанщика. В село кинулись, а там веселый переполох. Из хаты в хату весть: «Новый коваль… Новый коваль». И кто с чем в кузницу бежит. Заглянули туда для любопытства, а там над горном Лешка, сын стародубского кузнеца Балалаева, колдует. — Лешка Балалаев — вон кто есть наш партизанский герой Коваль, — сказал седой из первого ряда. — Ковалем мы его еще там, в походе, прозвали. А перед войной он в исполкоме работал. Какой был активный, нужный всем…

— Соловей?

Молчание. Не могут вспомнить.

— Азка?

И, как всплеск в море молчания, звонкий голос женщины:

— Сказка! — Пожилая, в сбившемся на затылок пестром, как осень, платке, встает в третьем ряду и вспоминает, как вместе с подругой Ирой Гороховой, в седьмом, над детским садом шефствовали. Она детям загадки загадывала — мастерица была складывать, а Ира сказки сказывала. «Сказка пришла, — кричали дети, — сказка!..» Да не все буквы выговаривали, и выходило: «Азка пришла, Азка…» До войны Азка, то есть Ирина Павловна Горохова, в Стародубе детским садом заведовала. Доброе сердце. Его у нее на всех хватало — и на детей и на родителей.

— Матрос?

Молчание.

— Октябрина?

И зал чуть не хором в ответ:

— Лика Некипелова! — Эту чуть не все сразу вспомнили, и лес рук вырос.

— Позвольте, я расскажу.

— Я…

— Я…

Юлька ткнула пальцем наугад, и проворный старичок встал, опередив всех. Он, оказывается, учился с Некипеловой в стародубской школе. Она в младшем, он в старшем. И он у нее был вожатым. И помнит, как ее принимали в пионеры. «Как тебя зовут?» — спросил он у нее. «Никак», — ответила она. Он рассердился и стал допытываться. А она уткнула нос в парту и заплакала. Тогда кто-то сказал: «Гликерия». Она услышала, вскочила и закричала: «Не хочу Гликерия, не хочу!» — «А как хочешь?» — спросил он. «Октябрина хочу», — ответила она. «Как быть?» — спросил он у ребят. «Утвердить, — закричали ребята, — утвердить». Так ее, Некипелову, и записали в отряд как Октябрину. Потом, правда, заставили исправить на Гликерию. Но Некипелова, пока в школе училась, никогда на это имя не отзывалась. Только на Октябрину. Упрямая, смелей мальчишек была. И спуску обидчикам не давала. При ней никто никого не обижал. А перед войной она в Наташине работала. Начальником станции.

Между тем, пока Юлька разговаривала с залом, клятва семерых ходила в президиуме по рукам, пока наконец не попала в руки моего отчима. Я видел, как он смотрел на нее: долго и жадно. Потом вдруг достал из кармана лупу, с которой — заядлый книгочий — не расставался, и снова уставился. Встал и, перебив Юльку, благодарившую собравшихся, сказал:

— Ошибка. Здесь написано не Май, а Мазай, — и показал всем клятву, которую держал в руках. — Прошу дать мне слово.

Я посмотрел на маму. Она сидела не дыша и не спускала глаз с отчима. И все люди, сколько их было в зале, не спускали с него глаз и с нетерпением ждали, что он скажет. А он вышел на трибуну и…

Отчим замолчал. Собравшиеся с недоумением переглянулись. Это, конечно, занятно, что знаменитый ученый наизусть знает Некрасова. Но при чем тут клятва семерых?

— Эти стихи любил мой университетский товарищ, — сказал отчим. — Он был из Наташина, и когда учился в школе, был секретарем комсомольской организации. А еще артистом. Поневоле.

Однажды его вызвали в райком комсомола и упрекнули: «У вас нет художественной самодеятельности». — «Как это нет? — возмутился секретарь. — Приходите — увидите». Райкомовцы пришли: показывайте! Но секретарю нечего и некого было показывать. Те, кого он наскоро собрал в актовом зале школы, или ничего не умели, или стеснялись показать. Но секретарь не растерялся. Вышел на сцену и сам себя объявил: «Дед Мазай и зайцы»… Прочитал, поклонился и ушел.

«Еще», — потребовали райкомовцы.

«Есть». Вышел и снова: «Дед Мазай и зайцы». Продолжение». И в третий раз: «Дед Мазай и зайцы». Продолжение».

Райкомовцы ушли рассерженные, а школьный секретарь приобрел прозвище Мазай. Это был… — Зал перестал дышать, но отчим не успел назвать фамилию. Неожиданный, как свист пули, выкрик рассек тишину:

— Морозов! — Это мама.

И выкрик за выкриком:

— Морозов… Морозов… Морозов…

Я, взволнованный, переглянулся с Орлом. «Уравнение» с семью неизвестными почти все раскрылось.

Зал гудел, взбудораженный воспоминаниями. Никто не просил слова. Все брали его сами и выступали прямо с мест. Тени павших встали среди живых, но живые, говоря о павших, избегали глагол «был». Говорили о них не в прошедшем, а в настоящем времени.

— Кирпичный строим. Морозов в Наташине — председатель, а на стройке днем и ночью. Здесь, в прорабской, у него и дом и кабинет. Городские дела ведет и кирпичный помогает строить. Только с водой заминка. Скважину глиной забило, а с Десны сразу не взять: трубы тянуть надо. Морозов по телефону в райком комсомола: «Сколько в городе школьников?» — «Около трехсот». — «Завтра с ведрами всех на стройку». — «Уроки сорвем, товарищ Морозов». — «Один раз можно… Ради урока коммунистического труда». Пошел урок впрок. Дали ребята воду. С утра до полудня работал ребячий конвейер. Черпал в Десне воду и на стройку подавал…

• Предыдущая
• 37/76
• Следующая