Крестьянский сын - Григорьева Раиса Григорьевна - Страница 6

• Предыдущая
• 6/58
• Следующая

— «…А также он мне рассказал, где теперича его семейство проживает, и велел отписать, ежели случись какая судьбина. Дорогая землячка Катя, я его наказ выполняю и кланяюсь земно и прошу вас сильно не убивайся, а моли бога за упокой его души, как он есть убитый немецким снарядом насмерть, а я сам видел».

Костя прочёл эти строки, остановился, глотнул слюну. Никто не вскрикнул, не перебил его. И он стал читать дальше:

— «А ещё кланяюсь вашим малым детушкам, не знаю, как зовут. А ещё…»

Дальше Костя не мог продолжать. Молча, испуганными глазами смотрел на Катерину. Вязание, тихо звякнув спицами, упало с её колен. Она сидела не шевелясь, безучастно глядя в одну точку. Потом, вцепившись побелевшими пальцами в волосы на висках, закачалась из стороны в сторону, издавая не то стон, не то крик: «О-о-о, а-а-а!» Вдруг будто проснулась, посмотрела пристально на дочь, на маленькую, что свесилась с печи, на Костю со Стёпкой, тряхнула головой и закричала каким-то неестественно надрывным голосом:

— Ох-ы, ты мой Ваня-а-а!.. Да ты мой любезный друг!..

Девочка на печи залилась плачем и полезла вниз. Босая, в рубашке, не переставая реветь, затеребила материнский подол.

— Да куда я головушку приклоню, горемычная, да кто утрёт слёзы детушкам родимым!.. — причитала мать.

— Мама, мамынька, — тихо звала её Груня и гладила Катерину по плечам, по растрёпанным седеющим волосам.

Стёпа и Костя тихонько попятились к двери, вышли через сени на улицу. Свежий ветер махнул им в лицо снежинками. Сзади, из оконцев терентьевского домика, нёсся крик, полный отчаяния…

Косте и сейчас ещё слышится этот крик. Потому и не замечает он, как бубнит себе под нос Фёдор. А между тем урок подошёл к концу. Звенит звонок.

— А и надоело, однако: читай да читай, цельный урок читал. Сроду так долго не читывал, употел даже весь, — говорит Федя на перемене ребятам. Говорит снисходительно, с полным пониманием того, что так утомиться от чтения не каждому дано, а только избранным, например ему.

Усталый, благодушный, идёт он к своему месту у печки, откуда только что поспешно убралась Груня.

Костя издали наблюдает за ним.

Распаренное лицо Феди выглядит добродушным, повлажневшие серые глаза с небрежной ласковостью смотрят на всех. И вдруг, в момент, Федя резко меняется. Он увидел на своей скамейке совсем пустой и смятый, как простая тряпочка, мешочек для еды. Недоумение промелькнуло в глазах, детская обида сморщила полные губы. А после — гнев. Его, Фёдора Поклонова, посмели обобрать!

— Кто! — заорал он. — Кто взял?

Никто не отвечал ему.

— Это ты, рвань подзаборная, нищенка, воровка! Положь, что взяла!

Он угрожающе наступает на Груню, а она только головой мотает, не в силах разжать побелевшие губы.

— Эй, Поклон, не трожь её, не брала она ничего, — раздаётся с другого конца класса голос Кости.

— А ты откель знаешь, что не брала? Ты кто же ей будешь? — бросает ему Фёдор и снова поворачивается к Груне: — Положь, подлюга, назад! Положь, а то я сам достану, плохо тебе будет! — Короткопалая рука протянулась к девочке, сгребла на груди у самого горла её кофту.

Но в этот момент подскочил Костя Байков, оттеснил Груню и встал перед Поклоновым.

— А ты-то чего лезешь? — каким-то тонким, с сипотой голосом спрашивает побагровевший Фёдор. — Ты чего шеперишься?!

— Я говорю, отстань от неё! — упрямо повторяет одно и то же Костя.

— А ну, пойдём выйдем! — угрожающе выдохнул Фёдор.

— Пошли! — Костя первым побежал вниз, часто-часто перещёлкивая по ступенькам.

За Костей и Поклоновым убежали все мальчишки. Девочки тут же повернулись к Груне. Они рассматривали её — кто с презрением, кто с любопытством, кто с сочувствием.

Первой начала атаку Лизка Масленникова.

— Воровка! — крикнула она. И тут же убеждённо стала доказывать девочкам, что Груня воровка издавна: — Надысь, перед рождеством, наша мама позвала их с Катериной, матерью её, у нас в доме помыть. Стены поскоблить да что. И говорит мне мама-то наша: «Смотри за ними, Лизанька, не взяли бы чего». А я — «вот ещё», говорю. И не смотрела. А они и тогда, может, чего взяли, да мы не хватились. У нас ведь много всего.

И снова, совсем уничтожая Груню, бросила ей в лицо:

— Воровка!

Груня стояла в оцепенении. Мать учила её: виновата не виновата будешь, только кланяйся людям, проси прощения.

А теперь, когда не стало отца, защиты и вовсе ждать неоткуда… Тем более поразило Груню вмешательство Кости Байкова, его неожиданное заступничество. Поразило не меньше, чем дикое, нелепое обвинение. И она стояла ошеломлённая, молча смотрела на всех. Лишь когда Лиза подошла к ней вплотную, намереваясь обыскать, Груня подняла свою большую, в цыпках руку и оттолкнула её.

А во дворе шёл бой по всем правилам кулачного единоборства. Никто из ребят не вмешивался. Не было и азартных, подбадривающих выкриков. Только окружили кольцом и глядели серьёзно и даже угрюмо.

Рослый Фёдор, красный, со взмокшим чубом, вкладывал в кулачные удары всю силу своего большого тела. Костя цепко следил за движениями Фёдора, увёртывался от тяжёлых ударов и сам наносил свои, частые и прикладистые. Отлетал снег, взрытый ногами, коленками. Два схватившиеся во враждебном объятии тела рывками перекидывались с места на место. Ребята молча переступали за ними.

Никто не заметил, как за спинами мальчишек появился чужой, никому не знакомый человек в солдатской шинели и с котомкой за плечами.

— Ого, да тут не на жизнь, а на смерть борьба! — сказал он вслух.

Никто не обернулся. Солдат постоял немного, потом, видя, что драка разгорается всё азартней и драчуны, не ровен час, могут покалечить друг друга, протиснулся в середину, гаркнул раскатистым басом:

— Ат-ставить р-руко-пашную-у! Смир-на-а!

Ребята опешили от неожиданности. Что за дядька солдат, откуда?

А он сильными своими руками уже растаскивал крепко вцепившихся друг в друга Костю и Фёдора.

— Атставить, говорю! На-а прежние позиции!

Костя, ещё весь в азарте схватки, лягнул солдата и всё пытался достать до Фёдора, которого на вытянутой руке держал по другую сторону от себя солдат.

— Вы кто? Вам чо надо? — зло выдохнул Фёдор и сплюнул через разбитую губу.

— Я-то бывший рядовой Игнатий Гомозов, а ты кто? А ну встань смирно. Смир-ирна! Можешь? Нет? Руки по швам так грудь вперёд. Бочкой, — и засмеялся добродушно.

И Фёдор улыбнулся, морщась от боли.

И Косте расхотелось драться: очень смешно напыживался Фёдор перед незнакомым бывшим рядовым.

Раздался звон колокольчика. Кончилась перемена. Старик Балабанов сзывал учеников на следующий урок.

Холодным февральским вечером Костя направляется к хате регента церковного хора. Через плечо, на широком ремне — гармонь брата. Она то и дело сползает набок, Костя лихо вскидывает, поправляет её и вышагивает дальше.

Из тьмы переулка выныривает невысокая фигурка. Это Груня.

— Ой, Костя! А я вас не признала. Здравствуйте вам, — рывком, неловко кланяется и быстро убегает вперёд.

«Ну и чудна? девка, ну и чудна?! — Костя смотрит ей вслед. — Как это она?» Костя низко кланяется в темноту, по-старушечьи жалостно кривит губы и пискливым голосом передразнивает Груню: «Здра-аст-те ва-ам…»

Костю на «вы» ещё никто не называл. Только Груня с тех пор, как Костя заступился за неё в школе, вот так его величает. Это смешно и удивительно. Раздумывая над тем, почему девчонки бывают такими глупыми, Костя незаметно для себя доходит до дома регента.

В селе Поречном издавна любили песни. Особенно песенными бывали сенокосы, когда всё село, стар и мал, выезжало в луга. Тогда, казалось, сам воздух звенел раздольными голосами, пела сама степь, пробрызганная весёлыми бело-зелёными крапинками берёзовых колков.

В осенние и зимние вечера, когда девушки и женщины собирались на посиделки, по селу из конца его в конец перелетали частые озорные припевки или медленно плыли долгие, полные бездонной тоски песни.

• Предыдущая
• 6/58
• Следующая