Песня синих морей (Роман-легенда) - Кудиевский Константин Игнатьевич - Страница 16

• Предыдущая
• 16/103
• Следующая

— Вест-тень-зюйд, — повторила Елена. — А может, он побрел по нашей дороге? — И неожиданно предложил: — Давай и мы пройдем по ней. Хоть немного!

Взглянув на небо, Колька прикинул по звездам стороны света. Развернул шлюпку, и они вместе начали грести в темень, туда, где скрылся недавно пароход.

Ночь все плотнее оседала над морем. Скрытое сумраком, оно казалось теперь отяжелевшим, затаившимся. Случайные шорохи и всплески лишь усиливали пугливую настороженность тишины. Волны бесшумно проскальзывали мимо, крадучись к берегам. Они недобро шипели, нарвавшись на весла, и проносились под шлюпкой, царапаясь в днище. Берег выдвинул навстречу волнам холодные отсветы огней. Они поблескивали на воде, как штыки.

Чуть поодаль, повернувшись к отмелям спиной, бросал в темноту пригоршни света Стожарский маяк. В его лучах метались запоздавшие птицы.

Елена боязливо поежилась, и Колька, чтобы ободрить женщину, сказал:

— Это наша дорога. Вест-тень-зюйд.

На этой дороге было пустынно.

Говорили шепотом, невольно прислушиваясь к тишине. Пытались продолжить мысленно румб через всю планету, припомнить, какие моря и страны лежат на пути. Но даже Колькиного воображения хватало лишь до Бискайского залива. Дальше все расплывалось в синеве Атлантики. Они только знали, что где-то на этом румбе сейчас день, сверкает океан и гудят ветры в мачтах кораблей. Елена всматривалась в темноту, словно надеялась различить все, о чем рассказывал Колька. Но там, впереди, лишь дрожали звезды да текли призрачные тени волн.

— На этой дороге люди всегда должны быть счастливы, — сказала Елена. — Странно, но я впервые за много дней вспомнила о том, что я — актриса. И если когда-нибудь мне не хватит сердца согреть зрительный зал, я воскрешу в памяти эту ночь. Я выйду на сцену и скажу: «Люди, познавшие горечь страданий! Забывшие о любви и разучившиеся смеяться! Не отчаивайтесь: для каждого из вас есть дорога надежд и свершений. Распахивайте двери. выходите навстречу друг другу! Только дорога одиночества не приводит никуда. Беритесь за руки, теснее прижимайтесь плечами! Шагайте в просторы, к самым величественным горизонтам! Не бойтесь величия — это ваша дорога! Не бойтесь ветра — это ваша песня! Не бойтесь бури — это ваше счастье, друзья!» — Она взглянула на Кольку, рассмеялась. — Как ты думаешь, они поймут меня? Отзовутся?

— Да, — ответил зачарованно Колька.

— А может, уже откликнулся кто-нибудь? — Елена внезапно поднялась и, сложив ладони у рта, закричала: — Эй там, на вест-тень-зюйде! Счастливого пути!

Ее крик затерялся в молчании моря.

— Вы — великая артистка! произнес Колька.

— Нет, — доверчиво-печально призналась Елена. — Просто мне хорошо сегодня. А радость всегда прибавляет немного таланта.

Расстались они у причала. Дома Колька сложил в сарайчике весла, не заходя в хату, присел под развесистым клевом. Ему хотелось побыть одному. Пытался припомнить — шаг за шагом — все, что произошло сегодня. Но перед глазами возникало лишь горячее лицо Елены — в ту минуту, когда он целовал его. Как они встретятся завтра? Повторится ли их близость? Этого Колька не знал. Он вдруг с горечью понял, что Елена так и не раскрыла до конца своего сердца. Она сильнее его, сдержанней, рассудительней. Значит, в их дружбе нет равенства. Елена в ней — главенствующая, первая. Все в ее воле. Она будет устанавливать грани этой дружбы и решать ее судьбу. Он, Колька, любит, но нужна ли его любовь этой чудесной женщине? «Еленка, морячка моя… Хоть сейчас, после этого дня, ты думаешь обо мне?»

Нет, Елена не думала о Кольке — думала о себе. Она не зажгла огня, молчаливо сидела в темноте. Не оторвалась от дум даже тогда, когда в комнату вошел Городенко. И только почувствовав на плече его отцовскую ласковую руку, прижалась к ней щекой, задумчиво спросила:

— Комиссар, ты можешь объяснить, что такое счастье?

Рейс в Херсон подвернулся, по Колькиному убеждению, весьма некстати. Меньше всего ему сейчас хотелось покидать Стожарск.

Загруженная бочками сельди, «Черноморка» низко сидела в воде. Она зарывалась в нее по самые якоря, торчащие из клюзов. Качало. С правого борта часто захлестывало палубу: где-то у берегов Кавказа бродили залетные штормы, и с юга — их отголосками — накатывалась упругая мертвая зыбь.

— Не люблю эти плешивые волны, — угрюмо сплюнул шкипер. Он с опаской поглядывал на небо.

Прячась от брызг, Колька присел у крохотной судовой надстройки. То и дело оборачивался назад, к Стожарску. Берег туманился в утренней дымке. Краснели под солнцем глинистые обрывы, за которыми серебрилась невысохшими росами степь.

«Два дня я не увижу ее… Два дня, длинных и скучных, словно кильватерный след за кормой». В последнее время ему ни разу не удалось побыть с Еленой наедине: рядом всегда оказывался Иволгин. Капитан и Елена говорили о книгах, которых Колька не читал, спорили о памятниках, которых он не видел. На пляже, лежа возле них, он хмуро чертил на песке бессмысленные крестики и нолики.

Елена словно забыла о косе, о Колькином признании, о том, как блуждали они на шлюпке в ночном море. Вчера, улучив минуту, он снова пригласил ее на отмели. Женщина промолчала, и он начал уверять, что ни единым словом не напомнит о том, что было.

— Вы не бойтесь, — сказал он искренне, — мое слово твердо.

Елена дотронулась до его руки, тихо ответила:

— Разве бояться можно только тебя? Нас ведь с тобою двое…

Подошедший Иволгин помешал им закончить разговор. И вот теперь — этот рейс в Херсон, два тоскливых дня впереди.

— Уснул, что ли? — окликнул его шкипер. — Становись к штурвалу!

В лимане было тише, спокойнее. Из гирла Днепра дул горовой ветер, гнал к морю брюхатые парусники. Они кренились, уваливались с фарватера, выворачивая крутыми скулами тяжелую, уже по-речному желтую воду. В низовьях Днепра не кончился паводок, и мутная вода несла навстречу «Черноморке» коряги, целые острова заплавы, притопленные деревья. Колька, перекладывая штурвал, старательно обходил их, чтобы уберечь винт.

На фарватере было тесно: от парусников, пароходов, рыбачьих сейнеров и барж, от вешек и красных, ржавых буев. Лишь за ними лиман расстилался широкой гладью, сливаясь вдали с низкими песчаными косами. Ветлы на этих косах росли, казалось, прямо из воды.

Прошли подкову Первомайского острова с высокими сигнальными мачтами на берегу. На них долго смотрел шкипер, потом объяснил матросам:

— С «Потемкина»… — И задумчиво добавил: — Сколько годов минуло, а мачты броненосца до сих пор указывают людям путь.

Чем ближе к гирлу, тем все чаще попадались купы молодой куги. В ее заросли стремительно падали с неба одинокие селезни. На обочинах фарватера били пудовые щуки и коропы. Окуни гоняли рыбью мелкоту, и та рассыпалась по воде, как выстреленная дробь. Когда, наконец, вошли в протоку, шхуну с обоих бортов плотно обступили камыши — густые, буйно пошедшие в рост. Плавни убегали во все концы великим зеленым океаном.

Здесь все было иным, нежели в море. Вёрбы бросали па воду зеленые тени. На старых котах, затянутых паутиной, неподвижно сидели птицы, выслеживая рыбу. Они не обращали внимания на плывущие мимо корабли. Корабли казались гигантскими и сказочными среди верболоза и желтых кувшинок. Было какое-то странное, раздумное несоответствие между ними, пропахшими морем, и стылой, хуторской тишиной плавен. Это впечатление усиливалось, когда меж осокорей и ракит мелькали белые хаты понизовных сел. Рябые телята, подпрыгивая, восторженно мычали вслед кораблям. Синие стрекозы доверчиво садились на фальшборты.

Даже в лексиконе шкипера появились новые, непривычные слова. Буи он теперь называл бакенами, фарватер — быстриной, а изгибы протоки — коленами.

— За вторым коленом, — указывал он рулевому, — будешь держать поближе к берегу, на сохлую вербу.

• Предыдущая
• 16/103
• Следующая