Нексус - Миллер Генри Валентайн - Страница 7

• Предыдущая
• 7/85
• Следующая

— Здесь вполне можно заночевать, — сказал Стаймер. — Нам оставили бобы и кусок ветчины. Вас это удовлетворит?

За то время, что нам потребовалось, чтобы расправиться с остатками обеда Белл, он успел мне сообщить, что наверху есть уютная спаленка с двумя кроватями.

— Там мы можем наговориться всласть.

Я не был готов к долгому задушевному разговору — меня тянуло в сон. А вот Стаймера, похоже, ничто не брало: ни холод, ни выпивка, ни усталость не могли замедлить работу его неутомимого мозга.

Я, наверное, заснул бы мгновенно — как только моя голова коснулась подушки, но Стаймер, по своему обыкновению, тут же начал витийствовать.

Уже первая его фраза, произнесенная спокойным, ровным голосом, отбила у меня всякую охоту спать.

— Вижу, вас трудно удивить. А вот послушайте-ка…

Это было началом.

— Я хороший адвокат еще и по той причине, что во мне есть кое-что от преступника. Вряд ли вы считаете меня способным хладнокровно готовить чье-то убийство. Однако это так. Я решил убить свою жену. Кстати, вовсе не из-за Белл. Она мне просто осточертела. Сыт по горло. За двадцать лет не слышал от нее ни одного умного слова. Она довела меня до ручки и сама об этом знает. Ей известно о существовании Белл, да я никогда и не делал из этой связи секрета. Для нее главное, чтобы другие ничего не знали. Вот такой человек моя жена, черт бы ее побрал! Она-то и превратила меня в онаниста. Очень скоро после женитьбы она мне опротивела: меня трясло от одной только мысли, что нужно лечь с ней в постель. Конечно, мы могли развестись. Не жить же до конца своих дней с бездушной куклой! Влюбившись в Белл, я стал размышлять и строить планы. Для меня верхом мечтаний было уехать из этой страны куда-нибудь подальше и начать все сначала. Чем бы я занялся? Конечно, не адвокатской практикой. Я ценю независимость и одиночество и не хочу работать на износ.

Стаймер глубоко вздохнул. Я никак не комментировал его слова, но он и не ждал этого.

— Честно говоря, у меня появилась робкая надежда уговорить вас бежать со мной. Внесу ясность — вам не придется заботиться о хлебе насущном, пока не кончатся мои сбережения. Пока мы ехали сюда, я все время думал о таком варианте. Записку я сам продиктовал Белл. Но сделал это, поверьте, уже в дороге: когда мы выезжали из гаража, у меня и в мыслях не было звать вас с собой. Но чем больше мы говорили, тем сильнее крепло во мне убеждение, что именно вы — тот человек, с которым приятно пережить столь резкий поворот в судьбе.

Стаймер на мгновение замолк в нерешительности, а затем прибавил:

— Я должен был рассказать вам о жене, потому что… потому что невозможно жить с кем-то рядом и хранить такой секрет.

— Но я тоже женат, — вырвалось у меня. — И хотя проку от моей жены мало, но мне трудно представить, чтобы я тюкнул ее и бежал с вами.

— Понимаю, — спокойно отозвался Стаймер. — Я и об этом подумал.

— И что же?

— С моей помощью вы легко получите развод, и я добьюсь, чтобы вам не присудили платить алименты.

— Ваше предложение меня не заинтересовало, — ответил я. — Даже если вы подыщете мне другую женщину. У меня свои планы.

— Наверное, я кажусь вам чудаком?

— Совсем нет. То есть вы, конечно, не без странностей, но это проявляется в другом. Буду с вами откровенен, вы не тот человек, с которым я смог бы жить бок о бок. И вообще для меня все это слишком туманно. Похоже на дурной сон.

Стаймер принял мой отказ с обычным для него невозмутимым спокойствием. Чувствуя необходимость прибавить еще несколько слов, чтобы закрыть тему, я спросил, для чего ему нужен столь тесный союз со мной — чего он ждет? Я не собирался пускаться в такую авантюру, но из вежливости притворился, что меня интересуют детали его плана. Меня и правда занимал вопрос, какая роль в этом сценарии предназначалась мне.

— Не знаю, с чего начать… — задумчиво проговорил Стаймер. — Предположим… всего лишь предположим… что мы нашли подходящее местечко. Где-нибудь на Коста-Рике, а может, в Никарагуа — там, где жизнь проще, а климат приятнее. Возможно, там найдется девушка вам по вкусу… Разве такое трудно представить? Тогда… Вы как-то говорили, что хотите… что намерены… когда-нибудь заняться сочинительством. Сам я писать не могу, но у меня есть идеи, множество идей, уж поверьте. Работа адвоката по уголовным делам не прошла даром. Вы тоже не зря читали Достоевского и остальных сумасшедших русских. Не пора ли самому пуститься в плавание? Достоевский мертв, он принадлежит истории. От него мы и станем плясать. От Достоевского. Он писал о душе, мы будем писать о разуме.

Стаймер опять замолк.

— Продолжайте, — попросил я. — Звучит интересно.

— Видите ли, — заговорил он снова, — в мире нет больше того, что зовется душой. То, что вам так трудно приступить к писательской работе, частично объясняется этим. Как писать о людях, у которых нет души? А вот я могу. Я долго жил с такими людьми, работал на них, изучал, анализировал их поступки. Речь идет не только о моих клиентах. В преступниках всегда видят бездушных людей. А вот что я вам скажу — в мире нет никого, кроме преступников, куда бы вы ни обратили взгляд. Чтобы быть преступником, не обязательно совершать преступления. Теперь вам ясно, что я имел в виду, приглашая вас с собой?… Я знаю, вы можете писать. Мне же все равно, кто напишет мои книги. Вам понадобится несколько жизней, чтобы обработать собранный мной материал. К чему тратить время? И еще я забыл сказать вот что… возможно, это вас отпугнет… Будут опубликованы эти книги или нет — вопрос второстепенный. Главное — выбросить их из себя. Идеи принадлежат всем — я не считаю их своей собственностью…

Стаймер глотнул ледяной воды из стоявшего у кровати кувшина.

— Мой план, наверное, кажется вам безумным. Не принимайте сразу решение. Хорошенько все обдумайте! Посмотрите на мое предложение с разных точек зрения. Не хочется, чтобы вы согласились, а месяца через два разочаровались и остыли. И еще — позвольте обратить ваше внимание на одно обстоятельство. Если вы и дальше будете пребывать в нерешительности, у вас никогда не хватит смелости сделать рывок. Вашему теперешнему прозябанию нет оправданий. Вы плывете по течению — наглядное подтверждение закона инерции.

Стаймер откашлялся, словно смутившись резкости своих суждений. Затем снова заговорил — быстро и ясно:

— Согласен, я не самый идеальный компаньон. У меня куча недостатков, я законченный эгоцентрист — никогда этого и не скрывал. Зато мне чужды зависть и ревность и в привычном смысле даже честолюбие. После окончания нашей дневной работы — а я, надо сказать, не собираюсь работать до изнеможения — вы будете предоставлены самому себе и вольны делать что заблагорассудится. Со мной вы будете все равно что один — даже если бы нам пришлось жить в одной комнате. Куда мы поедем — безразлично, главное, чтобы в другую страну. Жить здесь — все равно что на Луне. С коллегами я разошелся. Ничто не заставит меня участвовать в их мышиной возне. Ничего достойного — по крайней мере на мой взгляд — здесь не делается. Возможно, мне тоже не удастся совершить ничего выдающегося, но я все же получу удовлетворение, делая то, во что верю… Послушайте, может быть, я не совсем точно выразился относительно Достоевского. Если вам не скучно, эту тему можно развить. Мне кажется, что после смерти Достоевского мир вступил в совершенно новую фазу развития. Достоевский подвел итог современной истории, сделав для нового времени то же, что Данте — для средневековья. Современная история — неточное название, скорее, переходный период, передышка, данная нам для того, чтобы человек пережил смерть души и приспособился к иному бытию. Теперь мы влачим абсурдное, призрачное существование. Вера, надежда, принципы, убеждения, на которых держалась наша цивилизация, — все ушло. Их не воскресить. Примите это на веру. Отныне нам придется жить только разумом. А это означает уничтожение… самоуничтожение. Вы спросите — почему? Могу ответить одно: человек не может жить только разумом, он не так задуман. Он должен жить всем своим существом. А тайна такого тотального бытия утрачена, забыта, похоронена. Цель нашего пребывания на земле — найти себя и жить, исполняя свое предназначение. Но это не для нас. Это дело отдаленного будущего. Проблема в том, что делать сейчас. И вот тут вступаю я. Позвольте кратко объяснить, что я имею в виду… Все, что мы подавляли в себе с начала цивилизации — вы, я, все люди, — теперь должно выйти наружу. Нам надо узнать, кто мы на самом деле. А кто мы, как не последние плоды дерева, которое не способно больше рождать? Поэтому нам предназначено пасть в землю, подобно семенам, чтобы взошло что-то новое, совсем иное. Время, прогресс теперь ничего не решают — требуется новый взгляд на вещи. Другими словами, новый молодой аппетит. А пока жизни нет — только ее подобие. Мы живем разве что в снах. Наш разум сопротивляется смерти. Разум — вещь упрямая и более таинственная, чем самые фантастичные видения теологов. Допускаю, что нет ничего на свете, кроме разума… Я имею в виду не тот земной, ограниченный разум, что мы знаем, а великий Разум, в который погружено все живое, — Разум, пронизывающий всю Вселенную. Позвольте напомнить, что Достоевский был не только удивительным знатоком человеческой души, он чувствовал Разум и дух Космоса. Именно поэтому его нельзя сбросить со счетов, хотя, как я уже говорил, то, что он представлял, более не существует.

• Предыдущая
• 7/85
• Следующая