Сказки Амаду Кумба - Диоп Бираго - Страница 10

• Предыдущая
• 10/41
• Следующая

Диасиг-кайман дремал весь долгий день на жарком солнце. Волоча свой дряблый живот по песку, он возвращался к реке, как вдруг услышал голоса. Это женщины на берегу набирали воду, мыли калебасы, стирали белье и, конечно, работали больше языком, чем руками, тараторя без умолку. Они сокрушались об участи царевны, которая упала в воду и утонула. Говорилось и о том, что царь Бур приказал осушить заводь реки, чтоб найти тело любимой дочери, так утверждала одна из его рабынь. Услышав это, Диасиг (его нора была на береговом откосе, совсем рядом с деревней) под покровом ночного мрака ушел подальше от беды.

На другое утро и в самом деле осушили заводь, перебили всех кайманов и в норе старейшего из них отыскали тело царской дочери.

А в полдень мальчик Гоне пошел за хворостом и в зарослях наткнулся на Диасига-каймана.

— Что ты тут делаешь? — удивился мальчик.

— Я заблудился, Гоне, — ответил кайман, — не снесешь ли ты меня домой?

— Нет больше твоей заводи, — сказал ребенок.

— Тогда отнеси меня, пожалуйста, к большой реке…

Гоне принес циновку и лианы, закатал Диасига в циновку, обвязал ее лианами и взвалил себе на голову. Он шел до самого вечера, пока не пришел к большой реке. На берегу он сложил свою ношу, разрезал лианы и развернул циновку. Тогда Диасиг сказал:

— Гоне, у меня затекло все тело. Спеси ты меня в воду, очень тебя прошу.

Гоне вошел по колени в воду и хотел отпустить Диасига. Но тот опять попросил:

— Иди, пока вода не дойдет до пояса: здесь я еще не могу плавать свободно.

Гоне прошел еще дальше, туда, где вода была ему по пояс.

— Иди еще, пока вода не будет тебе по грудь, — взмолился кайман. Мальчик прошел еще немножко; вода доходила ему уже до груди.

— Иди, иди, пока вода не будет тебе до плеч.

Когда вода дошла Гоне до плеч, Диасиг сказал:

— Теперь отпусти меня.

Гоне послушался, опустил каймана в воду и только что хотел вернуться на берег, как вдруг кайман хвать его за руку!

— Вуй яйо (Ой, мамочка)! — закричал мальчик. — Что ты? Пусти меня!

— Ну нет, не отпущу. Я два дня ничего не ел и очень голоден.

— Ах, Диасиг, разве за доброе дело платят злом?

— Да, за доброе дело всегда платят злом.

— Неправда! Конечно, я в твоей власти. Но ты один на всем свете платишь злом за добро.

— Ты так думаешь?

— Спроси кого хочешь, услышишь, что тебе скажут.

— Идет, — согласился Диасиг, — спросим троих, и если они думают так же, как я, — быть тебе у меня в желудке!

Не успел он договорить, как на водопой приплелась старая-престарая корова. Когда она напилась, кайман подозвал ее и спросил:

— Нагг, ты, что так стара и мудра, скажи нам: добром или злом надо платить за доброе дело?

— За добро всегда платят злом, — промычала корова. — Я это испытала на себе. Когда я была молода и сильна, я приходила с пастбища и меня кормили еще и отрубями с солью и просом, меня и мыли и чистили. И если Пуло-пастушонок иной раз замахивался на меня палкой, хозяин отвешивал ему оплеуху. Тогда я давала много молока, и все быки и коровы в нашем стаде родились от меня. Теперь я стара, не даю молока и не приношу телят. И за мною больше не смотрят, не водят на пастбище. На заре меня палкой выгоняют из хлева, и я бреду одна искать себе пропитания. Потому-то я говорю, что за добро платят злом.

— Ты слышишь, Гоне? — спросил Диасиг-кайман.

— Слышу, — сказал мальчик.

Вихляя тощим задом, острым, как лезвие сабли, и помахивая облезлым хвостом, искусанным клещами, Нагг-корова ушла щипать скудную траву бруссы.

Затем пришла Фасс-лошадь, тоже старая и дряхлая. Прежде чем пить, она своими дрожащими губами стала сгонять пену с воды. Кайман обратился к ней:

— Фасс, ты, что так стара и мудра, скажи нам — мне и этому ребенку, — чем платят за доброе дело, добром или злом?

— Конечно, злом, — отвечала старая лошадь. — Кому-кому, а мне это известно. Слушайте меня оба. Когда я была молода, горяча и сильна, для меня одной держали трех конюхов. Утром, днем и вечером моя кормушка была полна просом и медовой болтушкой. Меня мыли и чистили каждое утро, а уздечку и седло украшали для меня лучшие мавританские мастера. Я бывала в сражениях. Пятьсот пленников взял мой хозяин, и всех их я перевезла на своей спине. Девять лет я носила хозяина и его добычу. А теперь, когда я состарилась, меня чуть свет, стреножив, палкой выгоняют в бруссу искать себе корма.

Сказав это, Фасс-лошадь согнала с воды пену, напилась и ушла. Она брела медленно, спотыкаясь, — путы на ногах сковывали ее движения.

— Ты слышал, Гоне? — спросил Диасиг. — Ну, я сейчас тебя съем — голод дает себя знать.

— Нет, дядя Диасиг, — сказал мальчик, — ты ведь сам сказал, что спросишь троих. Если третий скажет то же, тогда ешь меня.

— Ладно, — согласился кайман. — Но не надейся, ты не услышишь ничего нового.

Вдруг, откуда ни возьмись, прискакал галопом Лёк-заяц. И Диасиг подозвал его.

— Дядюшка Лёк, ты старше всех, скажи же нам, кто из нас прав. Я говорю, что за добро платят злом, а этот мальчишка твердит, что за добро надо платить добром.

Лёк поскреб подбородок, почесал за ухом и, в свою очередь, спросил:

— Диасиг, друг мой, станешь ты спрашивать у слепого, бел ли хлопок и черен ли ворон?

— Нет, конечно, — ответил кайман.

— Можешь ты сказать, каков будет путь ребенка, если ты не знаешь его родителей?

— Конечно, нет.

— Тогда ты сперва объясни мне, что здесь происходит, и, быть может, я после этого смогу дать тебе правильный ответ.

— Видишь ли, дядюшка Лёк, этот мальчик нашел меня в бруссе, завернул в циновку и принес схода. Но у меня разыгрался аппетит, и я хочу его съесть. Не умирать же мне с голоду, когда мальчишка под рукой! Глупо было бы отпустить его да искать другой добычи.

— Ты, бесспорно, прав, — признал Лёк. — Но слышал ли ты поговорку: нездоровые речи надо слушать здоровым ухом. Бог дал мне хорошие уши, и не все слова, что ты произнес, показались мне вполне здравыми.

— Как так? — спросил кайман.

— Вот ты утверждаешь, что этот малыш принес тебя сюда в циновке. А мне что-то не верится.

— Да, да, это правда, — подтвердил мальчик.

— Ты лжец, как и все мальчишки, — сказал заяц.

— Он правду говорит, — возразил Диасиг.

— Не поверю, пока не увижу собственными глазами. Выходите-ка оба на берег.

Гоне и Диасиг вылезли из воды.

— И ты нес этого жирного каймана в циновке? Как же ты это сделал?

— Я его завернул и обвязал лианой.

— Хорошо, покажи, как это было.

Диасиг вполз на циновку, и Гоне снова завернул его.

— И ты его связал?

— Да.

— Завяжи-ка, я посмотрю…

Мальчик накрепко обвязал циновку.

— И тащил его на голове?

— Ну да!

— Покажи, как…

Когда мальчик поднял циновку с кайманом и взвалил эту ношу на голову, Лёк-заяц спросил:

— Гоне, твои родичи — кузнецы?

— О нет!

— Стало быть, Диасиг не твой предок? И ваш род не считает его священным?

— Вовсе нет!

— Тащи тогда эту ношу домой. Твой отец и мать, все друзья и родные скажут тебе спасибо за хороший обед. Так следует наказывать тех, кто не помнит добра.

Хорек, Виверра, Пальмовая куница, Крыса и еще кое-кто из землероющих порядком удивились, когда заяц Лёк навестил их всех по очереди в то раннее утро. Длинноухий коротышка каждому что-то шептал, а потом торопливо скакал дальше, к соседнему жилью.

Солнце пекло безжалостно, и Лёк укрылся наконец в прохладной тени своего куста, дожидаясь конца дня.

С наступлением ночи весь длинномордый народец окружил сомкнутыми рядами деревню, где жили люди и где не один предок этих животных оставил свою бренную шкурку всего лишь за крылышко цыпленка, несколько зернышек проса или другие, уж совсем пустяковые кражи. А все потому, что дети в деревне были проворнее Голо-обезьяны и быстроноги, как М’Биль-лань, и ловко орудовали тяжелыми дубинками.

• Предыдущая
• 10/41
• Следующая