Путь в Обитель Бога (СИ) - Соколов Юрий Юрьевич - Страница 16

• Предыдущая
• 16/108
• Следующая

И ощутил на лице и руках холодные мягкие покалывания.

Шёл снег.

Снежинки падали на кожу, превращаясь в капли воды. Не какая-нибудь там крупа, которая изредка выпадает ночью в мехране, чтобы растаять к утру — настоящие снежные хлопья, и они летели всё гуще, и становились всё больше, закрывая тёмное ночное небо и камни вокруг. Последний раз я видел такой снег на Новый год ещё до Проникновения, когда мне исполнилось пять; мы тогда нарядили ёлку прямо на улице, во дворе своего дома, и в полночь мама зажгла бенгальские огни…

Я никак не мог прийти в себя от нереальности происходящего. Это было как в сказке! Вдруг сверху послышался шорох крыльев — больших мягких крыльев, и снежинки закрутились белоснежным водоворотом.

На верхушку валуна, туда, где во сне сидела моя душа, опустилась крылатая девушка. Я быстро приподнялся на локте, откинув одеяло, схватился было за пистолет, да так и замер с ним в руке и с отвисшей челюстью. Всякого я навидался после Проникновения, но такое…

— Ты слишком долго странствовал, Элф, — сказала девушка ласково и чуть печально. — И ты спал так долго, что Проникновению пришёл конец.

Женщин я не видел уже две недели — с того самого дня, как вышел из Харчевни направляясь в город — а таких вообще никогда не видел. Она была, быть может, даже красивее Лики, и уж точно красивее проституток из Харчевни. И крылья! Белые, как её кожа, как падающий сверху снег, как её волосы; не голые и перепончатые, как у большинства зверюг Додхара, но покрытые перьями, как у птицы… или у ангела.

— Я и не знал, что на Додхаре водится такое чудо, — невольно сказал я вслух.

Девушка улыбнулась.

— Ты нас не встречал, но нас много, и мы всё о тебе знаем. Пойдём со мной, я покажу тебе… Пойдём, не бойся, я люблю тебя! Я буду твоей, если захочешь, и ты забудешь все свои беды, и смерть родителей, и Проникновение, и ничего на свете не будет тебя беспокоить! Оставь своё оружие и вещи — нам ничего не понадобится…

Вот это уже слегка походило на разговор шлюх из Харчевни — они тоже уверяли, будто я обо всём забуду рядом с ними. Правда, они пели не так сладко, выражались откровеннее, и обычно им бывало что-то нужно от меня — галеты, шмотки или ещё что-нибудь; и, естественно, у них не было крыльев. А что может хотеть девушка из сказки?

Она расправила эти крылья, взмахнула ими и легко спорхнула вниз, встав рядом со мной. Я ощутил на лице касание прохладного ветра, и снова закружились снежинки. Они оседали на отброшенное в сторону одеяло, мою одежду и волосы девушки; и я поднялся, потому что неловко стало лежать в присутствии такой красавицы; и она положила мне на плечи тонкие белые руки и говорила мне такие слова, которых я никогда в жизни не слышал; и я заметил, что всё ещё держу в руке пистолет, а палец привычно пытается снять предохранитель…

Только тут до меня и дошло, что происходит.

Лицо девушки поплыло, стало прозрачным, и через него проглянула уродливая морда огромной летучей мыши. Снег пропал, на небе Додхара сияла полная Луна. Тотигай, выпустив когти и хрипло рыча, раз за разом бросался на скалу, со скрежетом съезжая вниз, а на её верхушке сидела чёрная сгорбленная тварь, быстро бормочущая себе под нос что-то вроде: «Эники-беники ели вареники, эники-беники ели вареники…» Сброшенное мною одеяло валялось почти в самом костре. Я стоял, по-бычьи нагнув голову и широко расставив ноги, безуспешно пытаясь поднять руку с пистолетом, который стал тяжёлым как наковальня, но тут кербер в очередной раз рыкнул: «Стреляй же, Элф, стреляй, дьявол тебя раздери!..» — и я, не в силах поднять оружие, чтобы прицелиться, вывернул кисть и дважды выстрелил от бедра.

Тяжёлые пули с надпиленным кончиком снесли бормотуна со скалы так легко, словно в него с размаху двинули бревном. Тотигай бросился в проход между валунами и выскочил наружу. Я, преодолевая сопротивление окаменевшего тела, последовал за ним, с трудом переставляя негнущиеся ноги. Бормотун ещё бился, истекая кровью сразу из двух ран — одна была в груди, а другая в животе. Тотигай прижал его крылья к земле, давая мне возможность спокойно добить упыря.

— Бобел будет рад, когда узнает, — сказал я, приставляя дуло к чуть вытянутой голове уродца и нажимая на спуск. Грохнул выстрел, и бормотун под лапами кербера перестал дёргаться.

— Я уж думал, ты не проснёшься, — проворчал Тотигай, когда мы вернулись в своё убежище между валунами. — Трепал тебя, трепал… А ты — никак…

Трепал он меня усердно. Жилет и рубашка на левом плече были разорваны, и мне пришлось сунуть под одежду пук сухой травы, чтобы остановить кровь, тонкими струйками вытекавшую из ранок от его зубов.

— Перестарался ты, брат, — сказал я ему. — Почему было совсем не откусить мне руку?

— Я!.. — возмутился кербер. — Видел бы ты себя пять минут назад! Ещё немного — и он точно увёл бы тебя. И тащился бы ты с закрытыми глазами через мехран до самого Бродяжьего леса, воображая себя в раю.

— Но ты всё равно не дал бы ему меня увести, верно?

— Конечно нет, — буркнул кербер. — Я лучше тебе голову отгрызу. Ты сам говорил, что предпочтёшь это.

— Ну, жить потом как безмозглая скотина, бродя на четвереньках под деревьями и подбирая палые почки — это не здорово, хотя я уже ничего и не соображал бы. Откуда он тут взялся, хотел бы я знать? Всегда считалось, что бормотуны так далеко от своих берлог не залетают.

— Теперь, значит, залетают, — ответил Тотигай, укладываясь на подстилку. — Люди заходят в Бродяжий лес всё реже, так? Так. Те, кто заходит, о бормотунах давно знают? Знают. Пополнять свои стада упырям надо? Надо… Погоди, ещё и на Старые территории начнут залетать.

— Не каркай, ворона — накаркаешь. Фермерам нашим тогда конец. Да и не только фермерам. Всех забормочут и уведут пастись на травку.

Я почувствовал, что снова разыгрался аппетит, и сжевал несколько кусков мяса, не забыв прежде дозарядить пистолет. Вдруг бормотун был здесь не один? Хотя они обычно летают по одному.

— Он, поди, тоже голодный был, — задумчиво сказал Тотигай, глядя, как я ем. — Хотел тебя облизать, а тут я внизу торчал.

— Хрен бы он меня облизал, — ответил я. — Мне только почувствовать его поганый язык на своей коже, и тогда…

— Знаю, знаю, трофейщик, крепок ты, — согласился кербер. — Крепче я и не видел. Наверное, зря я тебя тормошил. Проснулся бы сам в конце концов.

— Будешь должен, — сказал я, выкидывая траву из-под рубашки. Всё-таки Тотигай кусал меня не по-настоящему, ранки были крохотные и успели засохнуть.

— И откуда у тебя иммунитет к их ворожбе? — спросил кербер.

— А я знаю? — пожал плечами я. — И не у меня же одного иммунитет… Генка называл это… дай вспомнить… повышенной устойчивостью к внушению, и уверял, что у меня она какая-то патологическая. С одной стороны, говорил он, это хорошо, поскольку исключает постороннее негативное влияние на психику. А с другой стороны, это, дескать, плохо, поскольку из меня никогда ничего путного не выйдет. Человек, вроде, учится всему на свете именно через внушение или — как оно называется? — суггестивное воздействие. Маленькие дети, говорил он, все сплошь телепаты, потому и усваивают информацию в четыре раза быстрее взрослых — они воспринимают новые знания некритически. Потом, по мере приобретения личного опыта, у людей образуется критический барьер. Мозг тратит три четверти времени, чтобы определить, не враньё ли то, что в него пытаются вложить другие люди, и только одну четверть — непосредственно на усвоение информации.

— А у тебя барьер от рождения? — заинтересовался Тотигай.

— Вряд ли. Генка — умник, вот он и умничает слишком много. Его бы выгнать шестилетним пацаном в мехран одного, потаскался бы голодным с вилами на плече и опасной бритвой в кармане среди пегасов, драконов и бормотунов, каждую секунду ожидая… У него бы тоже возник барьер очень приличной высоты. И теперь он, глядишь, придумал бы способ, как простым людям обороняться от этих суггестирующих губошлёпов.

• Предыдущая
• 16/108
• Следующая