Танк на Медвежьем болоте - Сахарнов Святослав Владимирович - Страница 12

• Предыдущая
• 12/19
• Следующая

— Если разрешите.

Внимательно прочитав все письма, — Фильдрус Ахлямович в это время сходил на кухню, заварил чай, достал и поставил на стол две чашки, вазочку с круглым развесным леченьем, — Виктор Петрович спросил:

— Можно я перепишу одно?

— Что-нибудь нашли?

— Нет. Просто оно удивительно по силе выраженного в нем чувства. Чтобы написать такое письмо, нужен талант, вера… Я не то говорю, простите… Короткое, но, видно, настоящее счастье было у нее.

Где-то на середине письма (он переписывал его в записную книжку) Левашов сказал:

— Ну, теперь мне многое стало ясным. Скажите, а фамилия Петухов вам не знакома?

— А как же! Водитель михайловского танка. Я его долго искал, но он пропал… Маленький, круглоголовый, на макушке, когда шлем снимет, — хохолок. Петушком его дразнили. Очень его Володя любил: «Пока наш Петушок за рычагами, — говорил, — нашему танку преграды нет!»

— Вы сказали — пропал. А у меня сведения, что после войны он был жив. Правда — ни адреса, ничего нет.

— Значит — жив? Вот хорошо! Вот радость. А мне сперва было повезло — узнал, откуда он призывался, а потом на все запросы — «ничего не знаем, ничего сообщить не можем…» Ведь столько миллионов воевало, столько Петуховых, Михайловых!

В голосе ветерана послышалась боль. Он махнул рукой.

Виктор Петрович извинился и начал прощаться.

— Что узнаете, напишите, — попросил Хазбулаев. — А я в Харьков сообщу: не забыт, мол, Володя, беспокоятся люди… Мне если что придет, я вам перешлю. Писать по какому адресу?

— Пишите на редакцию. Или нет: если что срочное, посылайте на Старый Бор — я ведь там до первого сентября буду. Ну, счастливо вам оставаться. Вам громадное спасибо!

Он вышел на улицу. Шел по дощатому, пружинистому тротуару, оглянулся, — на пороге дома по-прежнему стоит невысокий седой человек в наброшенном на плечи пиджаке с орденскими планками. Черные, седые волосы поднимает ветерок. Стоит и смотрит вслед ему, Виктору Петровичу.

— Ну что? Встретился с ветераном? — живо спросил Саша Копейкин, когда Виктор Петрович вошел в лабораторию.

— Встретился. И узнал много интересного. Дело, понимаешь, было там так…

И Виктор Петрович рассказал услышанную от Хазбулаева историю боя.

— А у тебя как дела?

— Да-а, — задумчиво протянул Саша. — А у меня так. Сначала о карабине. Посмотрели его специалисты. Австрийский, модель 1936 года… Когда Гитлер захватил Австрию, кое-какое австрийское оружие фашисты использовали в своей армии. Карабинами вооружали солдат тыловых частей, но, сам понимаешь, никаких ниточек он за собой не тянет. Зря ты его вез… А теперь про записку.

— Прочитал?

— Слушай… Записка написана карандашом, читается почти весь текст. Писал немец, почерк аховый, да еще торопился… Включи-ка настольную лампу!

Саша сдвинул на край стола книги. На освободившееся место легли: сильная лупа в черной оправе, портсигар и записка. Виктор Петрович включил лампу.

— Голову поломать, конечно, пришлось. Смотри! В первой строчке ясно видны только начальные буквы двух слов. Причем обе буквы прописные: в первом слове «I», в четвертом «W». Дальше, в первом же слове можно с трудом, но в общем уверенно прочитать «nform». Это наверняка «Information» или «Информация». Во второй и четвертой строчках читаются «bestatigt» и «Panzern» — то есть что-то вроде «подтверждать» и «танки» или «танков». Тут и тут два коротких слова в которых есть «n». Их на одной из фотографий можно прочесть, как отрицание «nicht» и «keine». Значит, в первой фразе речь идет о том, что какая-то информация не подтвердилась. Так, идем дальше. Последние слова сохранились лучше всего, это «Ich halte fur notwendig» — «считаю необходимым», но фраза оборвана, это видно по движению карандаша и по отсутствию точки. Очень занятны вот эти два слова: одно начинается на «S», второе на «B», оба слова короткие. Они тебе ни о чем не говорят? Второе вообще из трех букв. «Bor».

— Бор. Старый Бор?

Саша засмеялся.

— Вот видишь, еще немного и ты сможешь сам дешифровать любые документы… Итак, что мы получили? В записке говорится о том, что какая-то информация не подтвердилась, и что танков из Старого Бора или со стороны Старого Бора нет.

— Но ведь они пришли?

— Не торопись. Когда записка казалась почти прочитанной, меня особенно заинтересовало вот это, начинающееся на «W» слово. Оно осталось одно. Мы применили еще один способ фотографирования, и буквы проступили. Но — увы! — оно оказалось непонятным и читалось как «Wareny». Такого слова в немецком языке нет. Можешь убедиться, перед тобой словарь на 50 тысяч слов. Нет?

— Нет, — согласился, полистав словарь, Виктор Петрович.

— Я уже хотел было сдаться, как вдруг мне пришла в голову очень простая мысль. Если немец, писавший записку, написал латинскими буквами, как выговаривал, русское наименование «Старый Бор», почему он не мог написать таким же образом и другое, чужое для него слово. Например, фамилию или имя?

— Такого имени нет.

— И фамилии тоже… А ну, давай-ка произнесем это слово несколько иначе: «Вареный». Кличка! И смотри, все в записке становится на свое место:

Виктор Петрович в волнении приподнялся со стула.

— Саша, а я знаю, почему записка такая странная! Ее написал немецкий офицер до боя. Написал потому, что танки, которых он ждал, не шли. А не шли они потому, что операция была задержана на два дня. Я говорил тебе.

— Молодец. Правда, возникает еще несколько вопросов, но и на них можно ответить. Первое: кто писал эту записку? Вряд ли строевой командир. Его дело командовать батареей. Кличку человека, который сообщил о движении танков и вообще о любых агентурных донесениях, он знать не мог. Мог знать только офицер штаба, офицер разведки. Очевидно, он там и оказался и начал уже писать своему начальству, даже хотел что-то предложить: «Считаю необходимым…»! Но ничего предложить и отправить свое донесение не успел. Показались танки. Они могли показаться внезапно, и тогда он сунул неоконченную записку в портсигар.

— Да-да! «Информация, полученная от Вареного…» Недаром в деревне до сих пор ходит слух, что танки погибли в результате предательства. Завтра же выезжаю! Снова в Староборье. Знаешь, у меня возникли подозрения… Но об этом сейчас рано. Так я бегу? Можно?

— Куда ты бежишь? Уже вечер. Пойдем ко мне. Мама будет рада.

— Нет, нет, спасибо. Еще час до закрытия кассы Аэрофлота. Я побежал.

— Ну, смотри, тебе виднее.

И они расстались.

Конец августа в Энске… Еще полны зелени сады, и в палисадничках около домов пышно цветут кирпично-красные, как петухи, георгины и белые лохматые, как пудели, астры, еще вовсю воркуют голуби, и беззаботно, не думая о зиме, порхают воробьи. Но уже на городском пруду начинают сбиваться в компании дикие утки, которые наконец поняли, что самое безопасное место от горожан с ружьями — это сам город, а в магазинах на улице Карла Маркса девушки-продавщицы уже убирают с витрин синие велосипедные шапочки и капустного цвета майки и выкладывают вместо них косматые коричневые шапки из прошлогоднего кролика.

Виктор Петрович не спеша прошел через маленький светлый аэровокзал, сел в автобус и через полчаса был в центре города. Он вышел на центральной площади и решил пройти до райкома комсомола пешком, чтобы, во-первых, еще раз посмотреть улицы, во-вторых, по дороге где-нибудь позавтракать и, в-третьих, на всякий случай побывать в милиции.

Улица Карла Маркса в Энске была главной, и жители по праву гордились ею. Она была не очень длинна — из конца в конец можно пройти быстрым шагом за полчаса, но зато застроена трех- и даже пятиэтажными домами. От довоенных лет сохранился в Энске только старинный Гостиный Двор. Виктор Петрович еще раз подивился: стены его были такими толстыми и сложены столь основательно (уверяют — хитрый рецепт древних каменщиков, мешавших в раствор не то мед, не то желток куриных яиц!), что не поддались эти стены ни снарядам, ни даже минам, заложенным в них при отступлении гитлеровцами…

• Предыдущая
• 12/19
• Следующая