Список прегрешений - Файн Энн - Страница 16

• Предыдущая
• 16/19
• Следующая

Я долго сидел там и думал. И даже не слышал, как открылась дверь кухни. Когда наконец вошел Халлоран и увидел, как я глажу кончиками пальцев холодную кремовую кожу фарфоровой русалки, он ничего мне не сказал. Такой он, Халлоран. За это он мне и нравится. Он просто поплотнее закрыл за собой дверь, подошел и встал рядом.

Я кивнул в сторону двери, которую он так осторожно закрыл:

— Она там, верно?

Он не сразу мне ответил, потянулся к полке, набитой всякой всячиной, за кормом для рыб и стал кормить своих последних рыбок.

— Та, которая тебе нравилась больше других, умерла, — сказал он. — Касс тебе говорила?

— Касс мне уже давно ничего не рассказывает.

— Ну извини.

— Ты их, наверное, перекармливаешь, — буркнул я.

Халлоран поспешил закрыть банку с кормом. Когда он убирал маленькую картонную коробочку на полку, я впервые заметил сверкавший золотом небольшой рисунок моей любимой рыбки. У него поди не один день ушел лишь на то, чтобы нарисовать все эти мерцающие чешуйки! Наверное, он хранил рыбку в морозильнике, когда не рисовал ее.

— Ох, Халлоран! Как ты мог?

— Она не возражала. Она была уже мертвой.

— А что ты с ней сделал потом?

— Выбросил в сад, что же еще?

— Ох, Халлоран!

Я представил, как, точно вспышка, падают блестящее мягкое пузико и все эти чешуйки, и услышал шелест листьев в том месте, куда она упала. Все расплылось у меня перед глазами от подступивших слез.

— О, господи, — пробормотал Халлоран, — ты же собираешься быть фермером! Когда же ты вырастешь! Даже Касс больше не поднимает шума из-за таких пустяков.

Я посмотрел на него с упреком и хотел отвернуться, но он ухватил мой подбородок своими длинными пальцами. На какой-то миг я в ужасе решил, что Халлоран собирается поцеловать меня, но он лишь притянул мое лицо ближе к свету.

— Ты изменился, — пробормотал он. — Она говорила, что ты изменился.

Я высвободился из его пальцев.

— Я хочу с ней поговорить. Поэтому и пришел.

— Она не выйдет. Она не хочет разговаривать с тобой. Говорит, что все еще слишком на тебя сердита.

— Тогда ты ей скажи. Скажи, что мне жаль.

— Я уже говорил. Этим самым и занимался.

— Так пойди же и скажи снова!

— Если ты хочешь.

Он направился в кухню.

— Все в порядке, Сливка? — услышал я его приглушенный голос из-за двери с матовым стеклом. — Нашла то вкусное шоколадное печенье в этих банках? Том все еще хочет поговорить с тобой, знаешь, Сливонька. Бедняга, он в таком состоянии…

Я заткнул уши. Не хотел этого слышать. Я не мог смириться с тем, что эти нежные звуки, словно ласковое обращение к животному, как будто хотят успокоить перепуганного жеребенка, — все это — ради меня, ведь оставь это мне одному, и я все снова испорчу, как обычно. Сливка, назвал ее Халлоран. Сливонька! Если он посмел называть так мою сестру и все же вышел из кухни живым, то может и змей заклинать. Единственный, кого болван вроде меня мог назвать таким имечком, — это крот, один из тех, что погибли в ужасном ведре Джемисона.

Это было невыносимо! Паршиво чувствовать себя неотесанным олухом. Но еще и кругом виноватым — это чересчур! В ярости я вскочил на ноги.

— Мне надоело быть вечно во всем виновным! — проорал я ей через дверь. — Надоело! Слышишь? И мне плевать, если ты все еще сердита. Я тоже сердит, если хочешь знать. Но я больше не стану следить за тобой. Я прошу прощения. Прошу прощения. Прощения! Вот! Теперь я это сказал и не стану больше повторять. Так что если хочешь, чтобы я с тобой больше никогда не разговаривал, оставайся там. А если нет, то лучше выходи побыстрей и скажи это!

У меня не хватило духу остаться, а вдруг она не выйдет? Я натянул свои грязные ботинки и бросился бежать. Когда я перемахивал через калитку, до меня долетел голос Халлорана:

— Браво, Том! — кричал он мне вслед сквозь проливной дождь.

Я уже говорил вам, что бегал я всегда отлично, лучше, чем Касс. Несмотря на ветер и дождь, которые, словно мокрые простыни, били со всей силы мне в лицо, я притормозил всего лишь раз — когда пробежал поворот и сбавил бег, чтобы не столкнуться с Джемисоном.

Он шел, покачиваясь, неуверенной походкой вниз по той же самой тропинке. Я догадался, что Джемисон выбрал этот путь потому, что он ведет к той короткой тропинке через мост. Но он опаздывал уже на несколько часов, и я знал, что если отец увидит его, качающегося, или заметит предательски выпирающую бутылку в кармане рабочей куртки, он скорее уволит его, чем допустит до работы на ферме.

Я отступил с дороги. Я привык по возможности избегать встреч с Джемисоном, но когда он вот так расклеился после Лизиного отъезда, я почувствовал свою вину и ответственность, поэтому вместо того, чтобы просто пробежать мимо по какой-нибудь узкой тропинке, я пошел по краю поля — в этакую погоду!

Джемисон ничего не заметил, я уверен. Такой дождь любого промочил бы до костей и ослепил бы даже быка. Джемисон не мог слышать, как я перебирался через ворота. Я и сам почти себя не слышал. Ветер, метавшийся кругами в кронах деревьев и с пронзительным воем слетавший вниз, оглушил меня, а потом, взмыв со свистом вверх, оглушил и его. Я пробирался сквозь грязь и бьющую по ногам мокрую траву и дважды едва не свалился в дренажную канаву — ту самую, что мы расчистили с отцом, по ней теперь мчались к вздувшейся реке пенистые серые водовороты.

Посевы были прибиты к земле. Даже верхушки частых плетней, мимо которых я проходил, накренялись к земле под порывами ветра. Ветви деревьев сгибались так, что почти касались меня, и ужасно скрипели, как будто привидения, вышвырнутые с поезда-призрака.

Порывы ветра пугали меня. Я ненавижу штормовой ветер. Ненавижу, когда деревья сгибаются до самой земли так, что у меня от ужаса перехватывает дыхание: ведь ствол не может гнуться бесконечно — того и гляди треснет, расколется, и вся эта тяжеленная мокрая туча листьев обрушится. Я ненавижу штормовые ветра с тех пор, как та чайка приземлилась в саду Джемисона — с того дня у нас все пошло наперекосяк. Но и до этого мне от них делалось не по себе. Я их не переношу с тех пор, как однажды ночью в грозу мы с Касс видели сквозь залитое дождем стекло, как уютное полное гнезд дерево прямо перед окном нашей комнаты (тогда мы еще жили вместе) с каждым порывом ветра превращалось в жуткую ни на что не похожую черную руину; помню, что каждый треск и скрип казался мне тогда настоящим стоном.

— Оно не сломается, — я вцепился в пижаму и повторял сам себе снова и снова, — оно не сломается. Не сломается…

Я и сам в это не верил, но шептал довольно громко.

— Сломается, — сказала Касс. И тут же с треском, подобным пистолетному выстрелу, ближайшая тяжелая ветка треснула, словно сучок. Теперь, оглядываясь назад, я снова вижу ломкую порванную черную кору и крошево белых, похожих на личинки, щепок, рассыпанное по земле. Я знаю, что ветка была уже мертвой, но, даже годы спустя, все же верю, что это Касс заставила ее сломаться.

Я больше не ребенок. Если понадобится, могу работать и в бурю, но я не люблю их. Поэтому, когда я добрался до конца рощи, то, вместо того чтобы пойти дальше по тропинке на ферму, свернул и направился к леднику. Я раздвинул мокрые заросли ежевики, и град капель брызнул мне в лицо. На миг они меня ослепили, так что я не сразу разглядел Касс. Она сидела, вытянув длинные ноги, в туннеле, что вел от входа, и поджидала меня.

Я споткнулся об нее, упал, ударившись головой об стену, и плюхнулся со всего размаху в грязь.

Касс так резко вытянула из-под меня свои ноги, что пряжка на ее ботинке зацепилась за мою куртку. Я попытался отцепить ее, но от падения у меня так все болело, что в конце концов я остался сидеть, прислонившись к кирпичной стене, куда Касс меня отпихнула. Я тер голову и тяжело дышал, а она тем временем отцепила себя от меня, оторвав при этом одну из моих пуговиц.

• Предыдущая
• 16/19
• Следующая