Мир по дороге - Семенова Мария Васильевна - Страница 45

• Предыдущая
• 45/72
• Следующая

Фербак!

Верзила Фербак, согнанный с земли хлебопашец, ставший сотником правой руки в войске Тайлара Хума. Справный воин, по-деревенски рассудительный, бесстрашный и справедливый. Может, и не прирождённый начальник тысячных войск, как мятежный комадар Хум, но без таких, как Фербак, полководцы не одерживают побед. Волкодав скверно запоминал людей, куда хуже, чем пройденные хоть однажды дороги. Однако не узнать человека, под чьим началом ходил в бой, было решительно невозможно. Что он здесь делает, в охранники подался?..

Волкодав начал проталкиваться в ту сторону, даже не подумав, что Фербак может обрадоваться ему куда меньше, чем он – Фербаку…

Да. Бывший сотник заметил его шагов с тридцати, а заметив – кивнул, но при этом на лице Фербака мелькнуло такое неудовольствие, словно Волкодав сапоги у него украл, только изобличить не удалось.

Почему, за что – поди разбери! Венн почувствовал себя глупым псом, который чуть не с визгом бросается приветствовать знакомого человека, а его отпихивают ногой: пошёл вон. Наверное, он всё равно мог подойти и заговорить, но велика ли радость смотреть, как Фербак будет отводить глаза, явно мечтая, чтобы прежнего соратника унесло ветром?

Он тоже кивнул бывшему сотнику, повернулся и ушёл обратно к Иригойену и матери Кендарат.

Когда на помосте воздвигли высокий шест с жестяным изображением Солнца, жрица взялась допытываться, хорошо ли Волкодав понял действо. А главное, почему самого страшного из чёрных злодеев зрители принимали теплее, чем светлого Солнцебога.

«Тот был лучшим лицедеем», – сказал Волкодав.

«Что?» – удивилась она.

«Он, по крайней мере, не ел колбасу, когда ему полагалось мёртвым лежать…»

Госпожа Кендарат на него, кажется, тогда рассердилась…

…Волкодав натянул сухие штаны, повесил отжатые на ивовый куст, уселся под сосной и начал правильно дышать, отсчитывая по восемь сердцебиений. Каждый вдох отзывался глухой болью в груди, на выдохе упорно казалось, что внутри сейчас что-то склеится и откажется расправляться.

«.Больно?» – спрашивает чернокожий.

Пёс в ответ сплёвывает. И улыбается. Лучше никому не видеть такой улыбки на лице парня четырнадцати лет от роду. На руках у него кандалы опасного, на шее заклёпан ошейник, и он только что крепко получил от Мхабра кулаком. Но мономатанец тоже в кандалах, так что обижаться не на что.

«Когда уже ты ноги как надо ставить начнёшь? – ворчит чёрный великан. – И дышишь, словно девчонке хочешь понравиться, а не врага сокрушить…»

На самом деле они тратят время, отпущенное для сна. В забой едва проникают из штрека отсветы факела. Их едва хватает на то, чтобы зажигать блёстки в неровных жилах златоискра[30], вьющихся по стенам и потолку.

«Эта еловая шишка всё равно ничему выучиться не способна! – ругается третий обитатель забоя. На месте ступней у него обрубки, замотанные тряпьём. Чернокожий Мхабр уже который месяц работает, по сути, за себя и за него, а теперь ещё взялся пестовать никчёмного мальчишку, и калека почему-то не в силах этого пережить. – Во имя Белого Каменотёса! Тебе достался самый тупой сын репоголового племени, молящегося лесным пням! Какого ума или старания ты от него хочешь?!»

Пёс слегка пригибается. Спина и плечи у него страшно изорваны кнутом, и струпья ещё не всюду сошли. Ему полагалось бы умереть запоротым, но вместо этого он стоит на ногах и учится мономатанскому бою. Он перехватывает лом, как копьё, скалит зубы и делает выпад.

Мономатанец разворачивается на носках, плавно и вроде неторопливо, но его кулак вновь безжалостно отшвыривает Пса к стене.

Едва зажившей спиной на твёрдые колючие камни…

Пёс судорожно выгибается, разучившись дышать. Руки немеют, железный лом падает на пол. В тесном забое звон нестерпимо бьёт по ушам.

«Больно?» – спрашивает чернокожий.

Боли не надо бояться. Хотя бы потому, что этот страх, как, впрочем, и всякий другой, лишён смысла. Из него ничто не вырастет, а боль придёт всё равно. Не пытайся от неё убежать. Потеряешь гораздо больше. Прими её. Пусть она станет огнём, который выжигает пустые частицы, оставляя железо…

Торопливое дыхание Пса неожиданно успокаивается. Зрачки, расплывшиеся было во весь глаз, становятся двумя точками.

Не надо бояться.

Он подбирает лом и делает выпад.

Железное остриё обдирает ржавчину с ошейника мономатанца. Летят искры.

«Во имя Беззвёздной Бездны!.. – чуть не со слезами кричит Динарк. – Ты что делаешь, порождение лягушки и слизня?»

«Ты моих родителей не срамословь!» – рычит в ответ Пёс. Бить калеку он, конечно, не станет, но и спускать ему не намерен.

«Хватит, – вскидывает ладонь Мхабр. – Ты, парень, ещё не настиг буйвола, но уже чуешь оставленную им кучу… А теперь спать, пока надсмотрщики не заглянули!»

Лесная дорога, приведшая их на это дивное озеро, спустя несколько дней должна была упереться в ворота селения, называвшегося Рудая Вежа. Где-то в окрестностях Вежи обитал человек, у которого, по словам матери Кендарат, Волкодаву было чему поучиться.

– Ты так уверенно ведёшь нас, госпожа, – сказал Иригойен. – Ты бывала здесь раньше?

– Нет, – покачала головой жрица. – Просто слишком хорошо знаю прежнего друга.

Прежнего друга, повторил про себя Волкодав, кативший тележку, и поневоле опять вспомнил Фербака. На самом деле мы с ним друзьями стать не успели… Тогда почему так обидно?

Дорога очередной раз повернула, следуя вдоль лесистого склона холма. Волкодав остановился. Впереди, между заросшими травкой неглубокими колеями, лицом вниз лежал человек.

Его руки и ноги медленно скребли по земле, он силился ползти, но тело слушаться не желало. Иригойен уже бежал к нему, мать Кендарат толкнула пятками ослика… Волкодав вскинул голову, напряжённо прислушиваясь… Нет. Лесные голоса звучали обыкновенно и мирно. Никакая разбойная засада в придорожной чаще не пряталась.

Когда он подкатил тележку, упавшего уже перевернули на спину и стянули с головы куколь плаща. Несчастный прохожий был одет в кафтан глубокого фиолетового цвета, расшитый изысканным белым узором. Волосы, слипшиеся от пота, сперва показались Волкодаву совсем седыми, хотя лицо, обрамлённое мягкой бородкой, выглядело почти юношеским. Человек открыл мутные, по сути, уже неживые глаза и попробовал заговорить:

– Дух род… Дать… Много человек наш род… Эта… Крутить лист…

Саккаремской речью он владел с пятого на десятое. Он понимал, что умирает, и силился сообщить подоспевшим незнакомцам нечто невероятно для себя важное, но вот что?.. Пока Волкодав пытался сообразить, что за листья должны были закрутить соплеменники умирающего, мать Кендарат нахмурилась и вдруг заговорила на языке, которого венн не знал. Его слух выхватил только слово «книга». Благо оно очень сходно звучало почти у всех племён, живших восточнее реки Малик. Причём своё первенство с удивительным жаром отстаивали даже бесписьменные мергейты.

Лицо человека между тем прояснилось, он улыбнулся, пробормотал нечто невразумительное, почему-то отрицательно мотнул головой, его пальцы поползли к горлу, но добраться не успели. Глаза остановились. Человек тихо закашлялся, его челюсть отвисла, изо рта показался язык.

Мать Кендарат опустила веки умершему и посмотрела на свою левую ладонь, перепачканную в крови. Что-то привлекло её внимание. Кровь уже не была свежей, она на глазах утрачивала текучесть, обращаясь в густую чёрно-багровую слизь.

И пахла так, как, по мнению Волкодава, крови пахнуть не следовало…

Жрица тоже почувствовала запах. Её передёрнуло, она поспешно вытерла руку о землю.

– Крепкий народ эти сыновья Книги, – задумчиво проговорила она. – Его отравили, кольнув отравленным лезвием. Парень должен был умереть почти сразу, а продержался полсуток!

• Предыдущая
• 45/72
• Следующая