Мир по дороге - Семенова Мария Васильевна - Страница 12

• Предыдущая
• 12/72
• Следующая

Айсуран обняла их обоих, поцеловала каждого в лоб и заплакала.

И снова вилась по склону ущелья узенькая полоска дороги, зажатая между двух круч: слева скалы уносились вверх, справа – вниз, туда, где гремела невидимая с дороги река. Река текла на восток, к озеру Трон. У жителя низинных болот закружилась бы голова, но по утёсам уже не сбегали ручьи, рождённые ледниковой капелью. Да и противоположный склон больше не хотелось измерять отвесными вёрстами. Воздух постепенно утрачивал хрустальную прозрачность, обретая влажную голубизну, позволяющую верней оценивать расстояния.

Маленький отряд, пришедший из разорённой деревни, растворился в людском скопище. Молодые горцы, непривычные к многолюдью, слегка робели и невольно жались друг к дружке. Их ещё не поставили ни в один из отрядов. Они так и шли вместе с Иригойеном, Волкодавом и матерью Кендарат, ехавшей на своём ослике.

«Странствующей жрице никто не указ, кроме Богини, – сказал ей Тайлар Хум. – Но не лучше ли было бы тебе остаться, служительница милосердной Кан? Этим людям пригодится твоё слово…»

«Ты прав, я могла бы им послужить, – кивнула она. – Однако я думаю, что их лучше всяких слов исцелят отстроенные дома и супружеские объятия, призванные посрамлять смерть. А у тебя, комадар, гноится колено, и я не вижу среди твоих спутников толкового лекаря. Если так и будешь выдавливать язву, останешься без ноги…»

Волкодав, которому она уже вытащила из плеча нитки, понял, что ко времени сражения с Байшугом Тайлар успеет позабыть про нынешние боль и озноб.

– А вот скажи мне, сын пекаря Даари, – обратилась Кан-Кендарат к бодро шагавшему халисунцу. – Ты носишь с собой чашу и браслет, но всё время отпираешься, когда тебя называют жрецом. А как запоёшь – в любом храме заслушались бы…

– Люди говорят, шад Менучер тоже песни слагает, – встрял проезжавший мимо Найлик. – Только не во славу Богини, а всё больше о горестях сердца.

– Наверно, наложницы стали с ним неприветливы, – отозвался другой всадник.

Воины засмеялись.

– Зато его сестрица, говорят, куда как приветлива… – весело заметил Найлик.

Хохот стал пуще. Легенды о развесёлых похождениях прекрасной шаддаат ходили по всему Саккарему.

– А я слышала, Дильбэр раскрывает объятия мужчинам больше для того, чтобы досадить брату, – ровным голосом произнесла мать Кендарат. – Людям кажется, что из чресл благородного Иль Харзака произошли два очень несхожих ростка. И ещё, что именно ей следовало бы родиться мужчиной и взойти на Золотой Трон. Тогда Саккарем по-прежнему называли бы счастливой страной.

Найлик что-то проворчал и толкнул пятками коня, а жрица снова обратилась к Иригойену:

– Значит, это ты, лепёшки разделывая, выучился так петь?

– Я не… – привычно начал Иригойен. Осёкся и покраснел. – Мой прадед, переселенец из Мванааке, – сказал он затем, – выпекал булочки, которых не могли превзойти на состязаниях мастеров. Мой дед зашиб хлебной лопатой подсыла, пришедшего за тайной диких трав, дававших его пряникам непревзойдённый запах и цвет. Мой отец переехал в Гарната-кат…

Волкодава не особенно занимал этот разговор, но тут он навострил уши. Парень, родившийся в халисунской столице, мог оказаться небесполезен.

– …И угостил сборщиков податей маковыми кренделями, после чего те предложили заплатить за него из своих кошельков, только чтобы он иногда присылал им кренделей. Вот таков, госпожа, род Даари, в котором навряд ли будут гордиться нынешним сыном. Меня учили выбирать нужное масло и сохранять дрожжи, а я, нерадивый, рвался только петь славу Лунному Небу. Я мечтал надеть синее облачение, расшитое серебром…

– Кое-кто сказал бы на это, что слагать гимны можно и у печи, – покачала седой головой мать Кендарат. – А служение усматривать в том, чтобы люди не уходили с твоего порога голодными. Я видела разные народы, и, кажется, только островные сегваны не считают рождение хлеба святым делом, но и то потому лишь, что вместо хлеба у них в ходу ячменное пиво. Зачем тебе понадобилось идти поперёк обычая своей семьи и бросать такой благой промысел?

– Я пытался, – смиренно опустил глаза Иригойен. – Но ты же согласишься, почтенная, что сделаться настоящим мастером и оставить свой след можно только в том ремесле, которому безраздельно посвятишь душу. Мой прадед едва по миру не пошёл, но сложил печи из особого камня, не выпускающего тепло из горнила. И я сам помню, как дед целый год обхаживал галирадского купца, только чтобы тот привёз ему тамошних пряничных досок с изображением диковинных рыб.

Волкодав чуть не фыркнул. Диковинные рыбы были всего-навсего осетрами. Галирадцы вырезали их на липовых досках, что поставляли им венны.

– Мой отец, – продолжал Иригойен, – вскакивал среди ночи, зажигал свечу и принимался рисовать столы с поддонами для битого льда. А потом неделю ругался с камнерезами и поил их вином, чтобы они сделали ему обычную скалку, только гранитную, да выгладили хорошенько. С этой скалкой он три дня не отходил от новых столов, не ел и не спал, так что мать страшилась за его рассудок… но на четвёртое утро испёк слоёные пирожки, которыми самому государю не грех было поклониться.

Волкодав живо представил себе запах и вкус тех пирожков, и в животе заурчало.

– Я был тогда мал годами, но помню, как светились у него глаза, – вздохнул Иригойен. – Я чувствовал, что должен пробудить такой же свет в себе самом, но не мог. Меня не называли ни лентяем, ни неумехой, я обещал стать неплохим хлебопёком, но не вдохновенным мастером, как мои предки, а всего лишь тенью в череде пекарей Даари. В нашем промысле мне был отмерен предел, и я понимал, что всю жизнь буду биться об этот предел. Словно курица, вздумавшая летать. А в жреческом деле я не чувствовал над собой непреодолимого свода. Я хотел летать, как они…

И халисунец, задрав голову, посмотрел в синюю бездну, где за облаками скользили тени орлов.

Волкодав задумался о смысле его речей. К Межамиру Снегирю приезжали за месяц пути, чтобы заказать то узорные светцы для палат, то хитрые замки для купеческих сундуков, а когда и воинский меч. И вот в кузнице поднимался дым коромыслом, словно там махал молотом сам Бог Грозы, и задорно гудел голос отца, и было весело и жутковато, и захватывало дух от близости тайн, и мама только поспевала кормить мужа с помощниками, и вся деревенская ребятня липла к кузнице – не отгонишь! И русоголовый мальчонка гордо подавал то напильник, то клещи, и мастерил в углу что-то своё, и уворачивался от маминых рук с полотенцем, потому что сажа на щеках казалась ему святым знаком причастности, как клеймо с лапой Предка в день Посвящения. И Межамир тоже не называл своего старшего Щенка ни лодырем, ни белоручкой… Только это было давно. Волкодав по сию пору мог столковаться с любым замком и запором, мог, как отец, завязать узлом и наново распрямить кочергу… Но и всё. Он знал, что уже не встанет к наковальне и его молот не отзовётся отцовскому, умолкшему навсегда. Не запоёт тайных песен, требующих, как и звон угольков в пекарной печи, особого слуха…

А ещё у нас обитал в общинном доме пришлый человек, дедушка Астин Дволфир. Только это было не имя его, а прозвище, означавшее просто «Ученик Близнецов». Он был жрецом, славившим Богов своей веры…

– У Праведных Небес свой замысел на каждого человека, – разогнал его мысли голос матери Кендарат. – Я вот с юности жила во славу Кан Милосердной и мечтала утверждать Её правду посохом странствий, выискивая среди далёких племён крылатые души, способные воспарить к истине. Однако мой народ верит, что путничать до конца дней можно лишь после того, как поставишь на ноги внуков. Раньше этот закон казался мне тягостной цепью, но с годами я поняла: сперва отдай долги родившим тебя, наживи собственной мудрости и сумей не растерять жара в душе, а без этого нечего и в дорогу пускаться. Может, и у вас есть обычай, требующий сперва утвердить себя в жизни и в каком-нибудь мирском промысле?

Иригойен подумал и ответил:

• Предыдущая
• 12/72
• Следующая