Североморье (СИ) - Подлужная Наталья Александровна - Страница 2

      Наша нехитрая поклажа разместилась в нескольких мешках внутри повозки, служа одновременно мне местом. Выехав с проселочной дороги, мы оказались в длинной веренице повозок и телег, забивших всю дорогу.... А небо хмурилось, плыли тяжелые, свинцовые тучи, дул неприятный резкий ветер, пробирающий до костей. Несмотря на все мои протесты, я была по нос закутана в шерстяное одеяло.... 'Ох, что ж делается то.... Люди, люди, кругом люди. Одни из-за характера и гордыни королевства в войну втягивают, а другим страдания достаются. Илларий, дай Бог выберемся, девочке нашей пятнадцать справим, и все тогда....' - и бабуля всхлипнула. Похлопав ее по плечу, дед Илларий прошептал: 'Будем верить....Другого не дано...'

      А люди бежали отовсюду. В обе стороны от границы выстраивались очереди беженцев, с отчаявшимися и растерянными лицами, не знающими куда бежать и как быть. В воздухе стоял запах гари, крови и боли. Дым от походных костров пропитывал всю одежду, и дышалось тяжело. Время от времени воздух разрывался криками тяжело раненых, едущих мимо нас в санитарных закрытых повозках. А рядом, поднимая облака пыли, проносились военные патрули, выискивая подозрительных и тайных агентов; теснив беженцев, шагали пешие войска.

      Посадив меня вглубь повозки, бабушка и дедушка строго настрого велели не высовываться. Прильнув к щели в повозке, я смотрела на семью, ехавшую в соседней от нас телеге. Родители и трое ребятишек. Девочка и кажется малыши-близнецы, закутаны в одеяло, и жуют. Все то время, что я бессовестно разглядывала круглые перепачканные рожицы, они жевали. Их мама, мельком оглянувшись, одному что-то успела поправить, девочке повязала платок на голову, и вытерла нос другому... А у меня заныло; нет, я не жалуюсь, мне хорошо, баба и дед любят крепко, но ....

      Родителей я не помнила, знала лишь, что мне почему-то надо дождаться пятнадцатилетия, и тогда я все узнаю, мне обо всем расскажут.... Все мои мольбы рассказать раньше натыкались на стену молчания, лишь дед шутливо грозил, что получу я когда-нибудь по загривку. Как драгоценность, я хранила в памяти случайно подслушанный обрывок разговора перед самым отъездом: '....давно хотел спросить, заметила, она становится на мать похожа'. 'Молчи....Сейчас услышит, опять выспрашивать начнет, а ей еще нельзя, понимаешь, нельзя...' 'Жалко мне девчонку, такое узнать предстоит....' 'Мы рядом будем, чем сможем - поможем'. О родителях я должна была узнать в день рождения, но, как я поняла по их враз побледневшим лицам, узнать предстояло что-то нехорошее. Но что? И опять тайна, и опять это пятнадцатилетие....

      Холодало. Продвигались мы чудовищно медленно. Вдоль дороги на вороных скакунах в форме стражников проезжали военные, проверяя документы и разрешительные бумаги. А по утрам края дороги уже покрывались тонкой коркой льда. Из серого полотняного мешка достали длинную шерстяную юбку, колготы, теплое платье, накидку и платки. Вяленое мясо, заготовленное тонкими пластинами, ушло первым. Бабушкин хлеб мы растягивали до последнего. Медовые лепешки, небольшая головка сыра, и творог - каждый раз, как бабуля начинала копошиться возле волшебного сундучка, мы с дедом начинали облизываться.... Мы ехали по разбитой дороге, скрипели колеса, запасы еды таяли, и все мы со страхом оглядывались назад, туда, откуда порывистый ветер приносил запах и боль войны. Повозки с ранеными стали попадаться чаще. Уже где-то неподалеку гремели сражения, били пушки и войска шли в атаку. Дорогу усиленно расчищали для проезда кавалерии, на телегах везли ядра, упакованный в мешки порох....

      До заветного дня оставалась неделя, какая-то неделя, когда множество повозок согнали в одну кучу, чтобы проехал королевский экипаж. А потом раздался сильный взрыв. Я оказалась придавлена мешками с провиантом и вещами, и с трудом выбралась из-под обломков повозки. Ничего не понимая, замерев, я искала родные лица, родные руки, родные сердцу глаза....Стоя в мучительной тишине, я не верила... И меня пронзило; и слезы потоком из глаз, и нет дыхания. Нет ничего....

      Что бабахнуло и где, я до сих пор не знаю. Знаю другое, что этот взрыв оставил меня одну. Одну!!! Одну навсегда. Одну, без них - без бабушки и дедушки, любящих меня и переживающих за меня. Одну.... Зажав в руках платок, я неотрывно смотрела на кусок коричневой материи, одиноко висящий на обломке сидения. На глаза налезло что-то красное, машинально вытерев, на руках увидела кровь. И сжавшись в комок, уткнувшись лицом в порванные колготки на коленях, я зарыдала....

      Мимо меня, окаменевшей от потери и стонущей от боли, ползли повозки, из них выглядывали люди; бросали лоскутья чистой материи, кусочки лепешки, пару сухарей и несколько леденцов, и, скользнув по мне взглядом, ехали дальше. От обломков повозки меня отогнал запыленный военный патруль. Один из них, светловолосый, представившийся как лейтенант Теранто, пояснил, что скоро здесь будет отряд кавалерии и меня просто могут затоптать. Внимательно меня оглядев, он подал небольшой узелок, состоящий из засушенных ягод и лепешки. И.... я пошла. Не видя дороги, ничего не чувствуя, не понимая, не думая... Загребая грязь истоптанными башмаками, я брела, прижимая к груди драгоценный сверток. Откуда-то из придорожных зарослей с гиканьем выскочил детина и сильно толкнув меня в грязь, вырвал мой узелок. С трудом сдерживаемые, скопившиеся в горле слезы хлынули потоком. Размазывая их по лицу, я ревела, с ужасом понимая, что пропала....

      Тогда меня и подобрала худая, изможденная женщина, помню, с серым от усталости лицом и в изношенном коричнево-грязном платье и, приказав: 'надо спасаться. Плакать будешь потом', посадила к своему многочисленному семейству - так я оказалась в ее повозке, рядом с ее детьми, с ее старшей дочерью - Инель Кларк. Женщину звали Марией, их большая семья жила в соседнем от Дертона поселении - Класане, отца же с первых дней войны забрали в армию кузнецом.... Все это скороговоркой поведала худенькая, светленькая девочка, Инель. Прижав тоненькие, словно веревочки, руки к груди, она тихо прошептала: 'Мы все папу ждем. Молимся, чтобы поскорее вернулся' - и скользнув по мне задумчивым взглядом серо-зеленых глаз, стеснительно спросила: 'С ребятишками познакомить?' 'Давай'. 'Мне четырнадцать, вот тот светлый сорвиголова Кэртон или Кэр, ему двенадцать, погодки Лилия и Нестор, десять и девять, Аде семь. А у тебя братья или сестры есть?'. 'Нет. Я одна'.

      Мария Кларк смогла устроиться со всеми нами в самом бедном и диком месте заново строящегося города Барда, в Хайтенгелле. Меня и Инель назначила смотреть за младшими, защищать их, как получиться. Сама уходила затемно, работая прачкой в богатом доме. А вскоре взяла и нас обеих... Это оказался постоялый двор, где Мария занималась стиркой, а мы таскали с кухни тяжеленные кадки с помоями, содержимое которых выливали в большие корыта на заднем дворе, куда работник Раин еще что-то высыпал, а потом лопатой разносил в небольшие корыта в свинарнике. Встречая маму Инель в длинном коридоре с громадными корзинами выстиранного белья, мы тащили их потом через задний двор в палисадник, где были натянуты веревки.... Через какое-то время работы прибавилось, с возвращением почтенных семей, отдающих стирать целые баулы. Теперь мы с Инель по очереди таскали кадки и стирали вместе с Марией. Душная, мыльная комната, посередине углубление прямо в полу - отсюда набирали теплую воду, она теплая, потому что через стену находилась кухня с печкой; здесь замачивали крупные вещи, мелкие разносили по деревянным корытам, куда потом добавляли мыльный порошок.... Несколько раз попадались окровавленные солдатские рубахи, с ними стирка превращалась в терку на грубой, шероховатой, деревянной доске до собственных кровавых мозолей.

      Мы обитали в полуразрушенной кухне с небольшим закутком, бывшим чуланом, с дырявой крышей и чудом уцелевшей печкой. В семье за старшего оставался Кэр, смышленый мальчуган, следящий за домом и ребятней. Он выскребал дощатый пол до чистоты, ходил за водой до колодца, стряхивал одеяло, набитое пухом, вместе с ребятишками таскал дрова, ветки для топки, и на крыльце ждал нас. Дети вокруг дома играли в войнушку. Мы приползали вечером еле живые, и отрубались на подстилке из овечьей шерсти - а ребятишки таращились на нас из-за закутка. Мария приходила позже, с узлом в руках, и если повезет, с бутылей молока для младших, а чуть позже стала притаскивать в кулечках уголь. Придя домой, она, мертвая от усталости, падала на солому и проваливалась в небытие. Мы вытягивали узел из ее крепко сжатых натруженных рук, и в маленьком котелке варили похлебку, чаще всего репу, тыкву, картошку...