Антик с гвоздикой - Мельникова Ирина Александровна - Страница 22

• Предыдущая
• 22/70
• Следующая

После того как доктор позволил молодой графине после родов выходить к обеду, граф Федор решил отвесить ей привычную оплеуху прямо за столом на потеху своим приятелям и приживалам. Она ловко уклонилась и, зацепив пригоршней стоявший рядом студень из телятины, влепила его в физиономию человека, которого ненавидела более всех на свете. Граф схватился за плетку, она – за большое серебряное блюдо из-под жареного поросенка, сбросив того на колени самому гадкому из приятелей Федора барону фон Кромму. Загородившись блюдом, как щитом, она не только избежала удара хлыстом, но, изловчившись, еще и заехала им мужу по голове.

Слуги совершенно безучастно наблюдали за баталией. Подобное было им не в диковинку. Втайне они сочувствовали молодой графине и радовались поражению графа, которого в доме ненавидели и боялись. В тот раз графа увели с поля битвы с изрядным фонарем под глазом и ссадиной на лбу.

После этого в Наталью точно бес вселился. Она стала дерзкой и непокорной. Кроме бабушки-графини и няньки, никого больше к сыну не подпускала. Правда, его отец не слишком горел желанием общаться с подрастающим наследником. Вернее, он вообще избегал с ним встречаться. И это было на руку Наталье. Никто не должен был догадаться, что она знала, по какой причине граф не желает видеть сына. И почему она сама с такой небывалой силой ненавидит мужа...

Наталья вздохнула, выпрямилась и направила взгляд в сторону озера. Там проходила граница ее владений, но и его тоже. Почему-то она не слишком серьезно восприняла угрозы князя запретить ее крестьянам пользоваться дорогой. Как любая женщина, она мгновенно почувствовала, что произвела на него впечатление. И хотя ни один мужчина не осмеливался бросать на нее подобные взгляды, она сразу же поняла, что значило это выражение в глазах князя, когда он смотрел на ее шею, плечи, грудь...

Стоило ей вновь представить взгляд князя, вспомнить его самого, его ладную фигуру и смуглое лицо, как жаркая волна накрыла ее с головой. Она задохнулась, сердце ее неистово забилось, как после долгой скачки сквозь лес, где думаешь не только о том, чтобы удержаться на коне, но и как бы не врезаться головой в ветку, не влететь в дерево. Графиня застонала. Никто ее не видел сейчас. И она могла позволить себе застонать при воспоминании о мужчине, представить себя в его объятиях. Она знала, что они будут сильными, эти объятия, и его желание обладать ею будет искренним, как искренни и непритворны были ее страдания. Она хотела его телом и душой, но выцарапала бы глаза всякому, кто посмел бы уличить ее в этом, точно так же, как и самому князю, вздумай он посягнуть на ее добродетель или хотя бы намекнуть об этом.

Ей стало совсем плохо: к горлу подступала тошнота, во рту пересохло, грудь болезненно набухла, живот сводило спазмами. Графиня обхватила себя руками. Все эти годы она держала себя в уезде, забыв о тех радостях, которые приносит любовь мужчины и женщины. И немудрено, слишком мало подобных радостей выпало ей. До сих пор она вспоминала это как сон. Удивительный сон, который растянулся на три ночи, а после... А после был ужас одиночества, ненависть, страхи и желание растерзать в клочья всякого, кто посмел бы влезть в ее душу без позволения. Припадки гнева угнетали ее, она понимала, чем это вызвано, но зажимала себя в кулак и терпела, терпела, терпела... До вчерашнего дня... Вернее, вечера, когда загорелый всадник ворвался не только в ее парк, но и в ее сердце.

Графиня сползла с подоконника. На небе робкой алой полоской проклюнулась заря. Сейчас в самый раз проверить, насколько последователен князь в своих угрозах. Да и собственный пыл следует охладить после греховных грез, которым она ни за что не позволит претвориться в жизнь. Она знает цену подобным мужчинам: для них женщина та же дичь, которую они с азартом скрадывают и тотчас о ней забывают, стоит добыче оказаться в их охотничьей ташке.[8]

Но почему-то все сегодня казалось ей необычным. И заря была гораздо ярче, чем прежде, и воздух свежее. Графиня даже, против обыкновения, не стала будить Глафиру, хотя с большим трудом справилась с пуговицами и крючками на амазонке. И шляпку, которую прежде никогда не надевала, тоже с грехом пополам закрепила шпильками и заколками.

Впрочем, когда Наталья подошла к зеркалу и придирчиво себя оглядела, отражение ей крайне не понравилось. Поэтому через полчаса она появилась на конюшне в обычном своем виде и без шляпы. Но все же застала конюхов врасплох. Ее Зарницу еще даже не седлали, и все потому, что барыня сегодня поднялась ни свет ни заря, на целый час раньше обычного. Привычку эту она никогда не нарушала. Будь то зима или лето, весна или осень, лошадь графине готовили к шести утра. Но как бы удивилась вся ее многочисленная челядь, и конюхи в том числе, узнав, что она почти не ложилась этой ночью.

Пока конюхи возились с лошадью, Наталья ходила взад-вперед у стен конюшни, нервно ударяя себя плеткой по ладони. Странное возбуждение не проходило. Но ей казалось, что стоит ей очутиться в седле, как все тревоги и волнения улетучатся сами собой. Просто ей, как никогда, нужна хорошая скачка, так, чтобы ветер взахлеб, чтобы все непристойные мысли вылетели из головы прочь...

Она не чувствовала утренней свежести, хотя было довольно прохладно и росисто. Конюхи, выводившие Зарницу из конюшни, ежились даже в своих зипунах, а она была лишь в черной бархатной тужурке и таких же, мужского кроя панталонах, без шляпы – и ничего! Лицо графини горело, щеки полыхали. И когда она наконец вскочила на лошадь, почувствовала вдруг неимоверное счастье. Она поняла, что ей вновь нравится жить! Совсем по-молодому играла кровь в жилах, и она уже пожалела, что не надела амазонку. В ней она выглядела гораздо моложе и, чего скрывать, настоящей красавицей. Но последние годы она ни разу не пользовалась дамским седлом, и перемена во внешнем виде тут же вызвала бы массу пересудов среди дворни, и не дай бог эти слухи докатятся до Завидова.

Наташа представила торжествующее лицо князя. Ведь этот мерзавец, несомненно, принял бы все эти превращения на свой счет. Наверняка возомнил себе, что она непременно потеряет голову при первой же встрече с ним. Но ей не привыкать отваживать записных ловеласов, искателей легких побед. И этот его взгляд исподлобья, хотя и пробрал ее до мурашек по коже, принадлежал лишь искусному сердцееду, который отрабатывал его на множестве глупых индюшек, тающих под его пылкими взорами, как снежок на ладони. Никогда и ни за что она, графиня Наталья Изместьева, не уподобится этому стаду в кружевах и в тюле, испускающему вздохи и слюни при виде любого мужчины, а что тогда говорить о таком красавце, как князь Панюшев? Вернее всего, местные кумушки уже вызнали всю его подноготную, и скоро у князя отбоя не станет от приглашений на семейные торжества, балы и прочие увеселения, где ему будут представлять милых дам и смазливых барышень, угощать местными яствами, обхаживать, завораживать, соблазнять...

Наталья шепотом выругалась, что было совсем уж невыносимо. Этого она от себя не ожидала, но только так она могла отогнать видение бесконечной череды девиц на выданье, жаждущих, алчущих, вожделеющих заполучить князя в свои цепкие лапки с острыми коготками. Что ж, князь – весьма завидная партия для столичных невест, а для местных красоток, воспитанных на французских романах, он и вовсе предел всяческих желаний. И что ни говори, но Панюшев прекрасно вписывается в романтический образ испанского гранда или французского герцога на белом коне.

Наталья опять выругалась. Покойный папенька был виртуозом по части брани, и это оказалось единственным не облагаемым податями наследством, которое досталось от него старшей дочери. Пока только единожды она применила свои умения в полную силу, когда пара пьяных приятелей графа Федора пытались надсмеяться над ней в саду, в который она спустилась, чтобы нарезать роз для букета. Этими розами она исхлестала их в кровь, затем схватила оставленную садовником мотыгу и преследовала двух незадачливых сластолюбцев почти до самого дома.

• Предыдущая
• 22/70
• Следующая