Магиер Лебиус - Мельников Руслан - Страница 26
- Предыдущая
- 26/64
- Следующая
Шли по широкому проходу. Отблески трескучего факела вырывали по обе стороны коридора клетки-камеры. Забранные решетками, отделенные друг от друга толстыми железными прутьями, высоко приподнятые на каменном основании. Дипольд проходил мимо, рыскал глазами – вправо, влево. Всматривался. Запоминал.
Пригодится. Быть может…
Первая клетка справа, у входа в темницу, оказалась пустой. Дверь – распахнута. Внутри – солома под завязку. Видимо, отсюда ее разносят по другим камерам – на подстилки.
Еще в глаза бросились широкие, грубо вырубленные и сильно наклоненные вниз короткие желоба. Вонючие… сливы, что ли? Ну да, для справления естественных нужд, видать, ставились. Отхожие желоба громоздились в углу каждой камеры и утопали в больших бочках, прислоненных к клеткам снаружи. А уж смердели те бочки – жуть! Как и положено переносным «выгребным ямам». Впору нос затыкать, когда мимо идешь. Да коли руки связаны – не больно заткнешь.
Коридор через подземное узилище, казалось, тянулся бесконечно. И решетчатых клетушек вдоль прохода располагалось превеликое множество. Пустовали единицы. В них над самым потолком имелись небольшие, узкие – сжатый кулак едва-едва пролезет – окошки. В прочих камерах не было и таких отдушин. Но именно в этих безоконных клетках находились узники маркграфа.
Людей здесь словно специально держали в неимоверной тесноте и духоте. Да, собственно, и на людей-то походили уже немногие. Дипольд аж передернул плечами. Зверье! Грязные, заросшие, в рваных лохмотьях, с гниющими струпьями на руках и ногах. Многие в цепях и колодках. Изможденные, худющие, будто живые скелеты.
Одни лежали на грязном полу и смешанной с грязью соломе – молча, не шевелясь, не произнося ни звука. Бездыханными колодами лежали. То ли умерли уже, то ли еще до прихода смерти утратили всякий интерес к жизни. Другие стенали и плакали… Что-то просили у стражников, о чем-то умоляли. Но как-то заученно, неубедительно, по привычке скорее.
– Кушать! Еды! Нам! Сюда! – едва разобрал Дипольд в нудном монотонном бубнеже.
Между прутьев тянулись длинные костлявые изъязвленные руки. Несчастные пытались не словом, так хотя бы прикосновением обратить на себя внимание тюремщиков, но нарывались лишь на грубые окрики и тычки алебард. Ругань и удары не действовали, и в конце концов потерявший терпение страж пихнул горящим факелом в чьи-то растопыренные пальцы. Дикий вопль отразился от черных сводов подземелья и растворился где-то в непроглядной тьме впереди. Обожженный, тряся почерневшей от факельной смоли рукой, отскочил в глубь клетки – за спины сокамерников. Заойкал, запричитал. Урок был усвоен: руки к стражникам больше не тянулись.
– Стоять! – большой загнутый крюк на обухе алебарды, словно палец голема, опустился на плечо Дипольда. «Палец» дернулся назад, вонзился заточенным острием под ключицу.
Коготь – а не крюк, а не палец!
Дипольд взрыкнул от боли. Остановился.
А один из стражей, прислонив алебарду к железным прутьям – подальше от пленника, уже громыхал тяжелой поясной связкой. Искал подходящий ключ. Нашел – большой, массивный, с простенькой бородкой. Вставил в замок на двери ближайшей клетки. Эх, были бы сейчас руки свободны! Оттолкнуть тюремщика от двери. Да ключной связкой – по морде. Под легкий шлем… А потом подхватить алебарду и…
– Входите, ваша светлость, – с издевкой прогундосили над ухом.
Дверь-решетка открылась. Факел осветил узилище.
После всего увиденного, в общем-то, еще и не так плохо. Клетка из тех, что не заняты. С прелой соломой на полу, со зловонным сливом в одном углу и скомканным грязным одеялом – в другом. С маленьким окошком наверху, до которого, впрочем, не дотянуться и не допрыгнуть. Но главное, нет жуткой скученности, нет звероподобных соседей – оборванных, вонючих, гниющих заживо.
– Располагайтесь, светлость, – гоготнули за спиной. – Будьте как дома.
Кто-то дернул завязки кляпа, вырвал изо рта обслюнявленную изгрызенную тряпицу на крепком ремне.
И – прощальным подарком – ножом по путам.
И – ногой под зад.
Уже падая, Дипольд сообразил, что свободен. Относительно свободен, конечно. Если не считать цепи на ногах. И прутьев клетки, и толстых стен подземелья. Но все же…
Свободен!
Руки – свободны!
Болезненный удар о камень. Он сильно бьется плечом – пораненным, едва не выдернутым алебардным крюком.
Неважно!
Безвольной куклой Дипольд катится по тонкому слою влажной, заплесневелой соломы на жестком каменном полу. Катится, пачкаясь, расшибая, раздирая в кровь колени и локти.
Ерунда!
Опираясь о ржавые прутья решетки, пфальцграф быстро – так быстро, как только может, – поднимается на ноги. Слышит, как звенит неснятая цепь – короткая и тяжелая.
Плевать!
Нет, он не побежал назад, к глумящимся тюремщикам жалкими, семенящими, стреноженными шажками. Он прыгнул. Как лев. Метнулся, как златокрылый грифон с остландского герба. Рыча. Как тот же лев, как грифон. На ненавистных стражей с алебардами. Сам – с голыми руками. Уже в прыжке, задним числом осознавая, что в посиневших от тугих пут руках еще не восстановлен кровоток, что они не смогут сейчас послужить верой и правдой, как служили прежде.
Ничего. Главное – добраться до вражеского горла. А там уж зубами… Как-нибудь там…
В захлопнувшуюся решетку он ударился с маху. С налету. Всем телом. И онемевшими руками. И искаженным лицом.
Поздно: уже звякнул, закрываясь, замок. Стража отступила.
Прутья на решетчатой двери были частыми, крепкими. Головы не просунешь. Зубами не дотянешься. А рукой… Дипольд просунул свободную, но омертвевшую руку. Никого не поймал, конечно, никого не зацепил.
– Гляди-ка, а ведь почти успел! Чуть из клетки не выскочил! – изумленно хмыкнул кто-то из оберландцев.
– Идем, – сухо приказал другой.
Позвякивая металлом, стража направилась к выходу. Лезвия алебард тускло поблескивали в свете факела. Потом грохнуло, лязгнуло, и факельное пламя отсекла низенькая дверь, обитая железными полосами. Тьма, навалившаяся на Дипольда, не была сплошной и непроглядной. Маленькое окошко под потолком давало немного рассеянного света. Но лучше бы уж полная темнота…
В этом слабом свете Дипольд чувствовал себя ярмарочным шутом на помосте в окружении ярких огней. Его клетка освещалась, его видели прочие обитатели подземелья. Сам же он поначалу не мог разглядеть никого и ничего вокруг. Вокруг него был только зловещий и зловонный мрак.
И мрак этот оживал. Копошился, шевелился. Шептался.
Сначала до ушей Дипольда донеслось завистливое и ненавидящее:
– Счастливчик…
– Счастливчик, счастливчик, счастливчик… – шелестящим эхом подхватила, зашуршала темнота то тут, то там.
Он не сразу и сообразил, что это о нем. Потом…
– Один! В отдельной клетке! С окном!
…потом понял. О нем.
– Из благородных, небось, из белоручек, – недовольно шушукался мрак.
Шепот нарастал как снежный ком, полнился осторожной многоголосицей, громчел, переставал быть шепотом.
– А то! Из графьев, небось, каких-то. Слыхали – светлостью его стража величала.
– Ишь-ты, из графьев! Надо же…
– Да, всякого народу тут побывало. Говорят, даже их милости бароны в здешних клетках сиживали, но вот светлости…
Дипольд слушал, стиснув зубы. Языки невидимых крикунов развязывались. Голоса крепчали, раззадоривались.
– Подумаешь, светлость! Дай срок, и сиятельства еще тут объявятся. А то и сами их величество… Мы-то, конечно, до тех славных времен не доживем…
– Эй, чего каркаешь?! Коли сам не доживешь, так другим беды не накликай!
– А я не каркаю, я говорю как есть! – зло отозвались на попрек. – Ни я здесь долго не протяну, ни ты, никто из нас…
– Заткнись! – одернул новоявленного пророка чей-то грубый голос. – Выродок!
– Сам ты выродок!
Глухой стук, клацанье зубов, возня, рычание, здорово смахивающее на звериное. Скоротечная и жестокая драка в темноте ненадолго прервала переругивание узников-невидимок.
- Предыдущая
- 26/64
- Следующая
