Африканскими дорогами - Иорданский Владимир Борисович - Страница 31

• Предыдущая
• 31/74
• Следующая

Ныне можно только догадываться о том, какую глубокую ломку в сознании людей произвел вызванный колонизацией кризис. Какие споры шли тогда по деревням? Какие мысли волновали людей? Наверное, в глазах многих традиционные религиозные взгляды становились предметом сомнений, а может быть, и насмешки, когда появился Харрис. Разве сумели предки, в честь которых чуть ли не ежедневно совершались жертвоприношения, защитить народ от чужеземных захватчиков? Разве заступились боги за своих почитателей? Когда стреляли английские и французские винтовки, боги скрывались в чаще леса.

Проповеди «пророка» давали выход крестьянскому гневу — и гневу против богов и гневу против завоевателей. По всему побережью запылали костры, куда летели деревянные изваяния. Свыше 120 тысяч человек приняли учение Харриса только на Береге Слоновой Кости. Французские колониальные власти поспешили выслать мятежного «пророка» из страны.

Однако два круга представлений, вероятно особенно древних, особенно глубинных, уцелели в этой буре. Речь идет о культе предков и о вере в способность людей использовать в жизни некие, на наш взгляд иррациональные, магические, силы. Эти два круга понятий не противостояли один другому, а как бы вписывались один в другой. Без преувеличения можно сказать, что они служили краеугольным камнем всего величественного, предельно своеобразного здания — и африканских верований и народной философии.

Мне вспоминается, как в Аккре я был приглашен в гости в одну университетскую семью. Друзья хозяина расположились на веранде дома, где было прохладно. Слуга принес поднос с холодными напитками, наполнил всем стаканы. И тут я обратил внимание, что многие из гостей, прежде чем пригубить стаканы, выплескивали несколько капель на землю.

— Таков обычай. Мы не забываем наших отцов, дедов и прадедов и хотим, чтобы в час нашей радости они могли выпить вместе с нами, — полушутя, полусерьезно объяснил мне хозяин этот жест.

Так мелкая подробность обнаружила, насколько основательно вросли даже в повседневный быт представления, связанные с культом поклонения умершим. Позднее его следы я находил повсюду: общественная мораль, верования, традиции, праздничный ритуал — все несло на себе его неизгладимый отпечаток. И я вспоминал, что писала об этом явлении советская исследовательница религий Тропической Африки Б. И. Шаревская: «Культ предков, несомненно, представляет собой фантастическое отражение той огромной роли, какую в роде и племени играют узы кровного родства, того почитания, которым пользуются старики, хранители традиций общины. Умершие как бы продолжают оставаться членами своего рода, не выходят из общины. Они нуждаются в жертвоприношениях, чтобы продолжать существование в ином мире и чтобы снова возродиться в потомках, иначе они окончательно перестанут существовать. Живым же необходима помощь приобретших сверхъестественное могущество предков. Культ предков в суеверном представлении — это поддержание связи между этими двумя группами рода, а нарушение связи грозит гибелью живым и общине в целом».

Эти идеи самым прямым и непосредственным образом воздействовали на развитие общественных отношений.

Когда английский этнограф Д. Мидлтон начал изучать общество угандийских лугбара, ученый увидел, что они представляют существующие среди них отношения как санкционированные и контролируемые умершими. Все лугбара были убеждены, что ныне существующая форма их общества, когда-то созданного героями-прародителями кланов племени, неизменна и не подвержена внешним воздействиям. Лугбара верили, что живые выступают всего лишь как временные управляющие процветанием, престижем и общим благополучием рода от имени предков, которые делали в свое время то же самое. Исследователь пришел к выводу, что «ценности, находящиеся в центре общественной жизни лугбара, — признание важности родственных уз и общинных связей — поддерживаются культом умерших».

Чувство теснейшей связи с миром усопших укреплялось сознанием того, что предки нередко возвращаются в мир живых людей.

У га приморской Ганы в старшем сыне в семье видели вцеление его деда. Души братьев деда получали вторую жизнь в младших сыновьях этой семьи. Наконец, души сестер деда возрождались в его внучках по мужской линии.

Рождение близнецов было пугающим событием. Их появление нарушало естественный порядок. Ведь они не могли быть вцелением никого из предков, а, очевидно, представляли некую потустороннюю силу. Считалось, что близнецы наделены особым могуществом, причем оно возрастало, когда один из них умирал.

В Восточной Нигерии мне рассказывали, что когда у женщины этнической группы ибо роды были долгими и трудными, то на помощь призывался знахарь. Гадая, он должен был обнаружить, кто же из умерших родичей семьи «хочет родиться вновь». Имя этого человека и давалось младенцу. Если же роды были нормальными, то имя ребенку давала его бабушка. Это было имя предка, которого хотели видеть среди живущих. Бывало, что новорожденный заболевал. Тогда говорили, что этот предок отказался от своего нового жилища.

В этих представлениях была выражена идея единого потока жизни, который объединял равно живых и мертвых. Долгом живущих оставалось следить за тем, чтобы этот поток, от которого зависело процветание общины, не ослабевал. Вот, в частности, почему бесплодие становилось не только несчастьем, но и позором женщины, пусть невольно, но наносящей ущерб численности общины. Здесь же заключалась одна из причин суровой нетерпимости к адюльтеру, нарушавшему «чистоту» потока. Этими же идеями питался сложнейший ритуал, призванный защищать племя, род от исчезновения, которое для предков было бы второй — и самой страшной — смертью, без надежды на перевоплощение.

Воздействие культа предков очень заметно прослеживается на существующей внутри рода иерархии. Им закреплялось подчиненное положение молодежи и господство старейшин. Во многих случаях он служил своего рода «идеологической» платформой власти вождей, которые выступали как необходимые посредники между живыми и усопшими.

И здесь обнаруживались два подхода к вождям-жрецам.

Как только вождь начинал дряхлеть и его все чаще и чаще посещали болезни, подданные задумывались о его замене. В их глазах эти проявления растущей слабости выглядели как свидетельство неспособности вождя поддерживать «жизненный поток» общины достаточно могучим. Его убирали.

Однако гораздо шире было распространено другое мнение — убеждение, что чем старше становился человек или чем бо?льшую власть удерживал, тем ближе он подходил к миру предков, которые и придавали его положению мистический ореол особого могущества. Иногда два представления сталкивались между собой, но чаще сливались, образуя крайне путаную племенную «идеологию власти».

Эта «идеология» была своего рода отражением реально существующих порядков, но отражением активным, вторгающимся в жизнь ради закрепления породивших его отношений.

Когда современность бросала человеку вызов и требовала от него пересмотра мировоззрения, ему приходилось отрекаться от слишком многих этнических ценностей, от слишком многих ставших плотью и кровью убеждений. Вероятно, если бы африканское общество изменялось медленно, если бы его внутреннее перерождение происходило постепенно, то общественное сознание смогло бы «перестроиться», не вызывая душевной ломки, без психических травм. Но у Тропической Африки был иной удел. Темпы социальных изменений были потрясающе напряженными и предельно сжатыми. Время не считалось с тем, что у человека есть предел гибкости, предел способности осваивать новое и к нему приспосабливаться.

В начале века завершилось завоевание континента. Те, кому было 20–25 лет в те годы, вынесли на своих плечах всю тяжесть колониальной эксплуатации. Однако уже поколение, которому исполнилось двадцать — двадцать пять лет в 40-х годах, начало борьбу за национальную независимость, больше того — успело добиться победы. В то время как деды еще находились в архаичном, хотя и испытавшем страшный удар мире, нх внуки уже закладывали фундамент обновленного общества.

• Предыдущая
• 31/74
• Следующая