Пламя над Англией - Мейсон Альфред - Страница 22

• Предыдущая
• 22/55
• Следующая

Дрожащими руками Робин взял письмо и начал читать. Генуэзский банкир наблюдал аутодафе с более удобного места, чем Ричард Браймер с «Кэтрин». Он давал такое жуткое описание криков агонии, корчившихся в пламени тел, запаха паленого мяса, что Робина едва не вырвало прямо во время чтения. Однако, его отец, хотя и изувеченный пытками и наряженный в желтый балахон, участвовал в процессии в качестве кающегося. После церемонии его отвели на паперть церкви Святой Девы Альмуденской просить милостыню.

– Почему же, – с трудом спросил Робин, – к нему проявили даже такое жалкое снисхождение?

– Ни мне, ни тебе не понять черных мыслей этих отродий дьявола, – ответил Уолсингем, в то время как Робин ухватился за другую подробность.

– Кающийся!

Образ Джорджа Обри, веселого и отважного, с открытыми, загорелыми на деревенском солнце чертами лица ясно предстал перед его глазами, делая такое предположение невероятным. Ведь оставалось потерпеть полчаса страшных мук – а быть может, еще меньше, так как он был изнурен пытками, – и его отец обрел бы вечный покой. Нет, Джордж Обри не мог проявить малодушие!

– Я не верю этому! – горячо воскликнул Робин, упрямо вскинув голову и словно призывая Уолсингема согласиться с ним.

Однако, секретарь не согласился. Он сел и задумчиво уставился в пол.

– Кто знает, до чего нестерпимая боль может довести человека. – заметил сэр Френсис, подняв взгляд на Робина. – Ты – молодой, здоровый, красивый парень – не в состоянии вообразить, как самый сильный превращается под пытками в младенца, молящего о пощаде, а мне это хорошо известно. Мы созданы по образу и подобию Божьему, но способны испытывать боль, превратившую Иисуса из Бога в человека! Читай дальше!

Робин снова склонился над письмом. Уолсингем знал Джорджа Обри лучше, чем его сын, – ведь он был его ближайшим другом. «Я с трудом заводил друзей… Какие-то барьеры мешали мне», – говорил Уолсингем Робину, но в случае с Джорджем Обри барьеры были сломаны. И тем не менее, он верил сказанному в письме.

Робин продолжал читать. Несколько дней спустя генуэзский банкир видел кающегося, облаченного в рубище и скорчившегося на ступенях церкви. Будучи робким человеком, тем более, что переговоры о займе не увенчались успехом, так как Филипп не мог предложить достаточных гарантий, он тайком подошел к нищему и бросил ему а ладонь несколько пенсов. В ответ нищий спросил его имя, чтобы поминать в своих молитвах. Но испуганный банкир отказался назваться и поскорее убежал от опасного соседства.

Письмо было столь подробным и точным, что оно произвело впечатление на Робина. Его отец доведен до положения нищего в рубище, просящего милостыню на церковных ступенях, а он щеголяет в нарядной одежде и живет в прекрасном доме над заливом Уорбэрроу! Робин закрыл лицо руками и уронил письмо на колени.

– Ужасно! – прошептал он и повернулся к Уолсингему. – Вы верите этому, сэр?

Уолсингем пожал плечами.

– Как могу я на это ответить? У меня нет новостей из Испании. – В который раз он напомнил об этом Робину. – Взгляни, когда было написано это послание – на нем указаны месяц и год.

– Вы получили это четыре года назад?! – воскликнул Робин.

– Даже еще ранее.

– Значит, когда вы приходили ко мне в тот вечер в Итоне…

– Оно было у меня в кармане. Я намеревался показать его тебе, но мы не поняли друг друга, Робин, и я промолчал. Нет, не вини ни себя, ни меня! Что ты мог тогда сделать? Или даже я? Никакой английский корабль не заходит в испанские порты, ни один англичанин, если он не предатель, не осмелится появиться на испанских улицах. Испания для нас – закрытая книга, Робин. Конечно, сюда доходят слухи. Но после того, как это письмо попало ко мне в руки, я не узнал ничего нового.

Робин едва слышал слова секретаря. Ему казалось, что он стоит на узкой длинной улице с такими высокими домами, что даже в полдень на ней темно, как ночью. Улица выходит на залитую солнцем площадь. Со своего места ему виден угол большой церкви с высокими зелеными дверями, к которым ведет лестница. Мужчины и женщины ходят по ней вверх и вниз; женщины большей частью одеты в черное, а мужчины в разноцветные костюмы, солнечные блики играют на их золотых цепочках и эфесах шпаг. Но Робин не может разглядеть издалека, сидит ли на ступенях калека, просящий милостыню. Он напрягает слух и слышит стонущие мольбы нищего. Его отца!

– О! – воскликнул юноша и услышал слова Уолсингема:

– Ответь мне, Робин! Если я позволю тебе отплыть в море и зажечь погребальный костер в Атлантике, отблески которого достигнут Мадрида и принесут туда имя Робина Обри, что станется с Джорджем Обри, сидящим на ступенях церкви Святой Девы Альмуденской?

На этот вопрос мог быть только один ответ.

– Если он жив, – сказал Робин.

– Разумеется, если он жив, – откликнулся Уолсингем.

Он не намеревался затевать спор, ибо это лишь ослабило бы неумолимость его вопроса.

Робин помедлил несколько секунд, в течение которых он не размышлял о том, жив или мертв калека на церковных ступенях, сломленный телом и духом, а прощался со своей мечтой, едва не ставшей реальностью. Затем он поднялся.

– Когда-то, сэр, вы подумали, что я прячу под камзолом бант ее величества, – с улыбкой сказал юноша.

Сэр Френсис едва не ответил «Да», но вовремя сдержался. Черт возьми, ведь он – государственный секретарь великой королевы, державший в голове всю Европу! Ему нельзя попадать в ловушки, расставляемые этим смазливым, длинноногим подростком!

– Я могу себе позволить запоминать только самое важное, – сухо ответил он.

Робин склонил голову.

– Но для меня это было достаточно важно и обидно.

– Обидно! – сердито воскликнул Уолсингем. – А почему тебе не должно быть обидно? По-твоему, мне не бывает обидно? Когда королева перед всем двором заявляла, что посадит меня в колодки, а я молчал, словно провинившийся школяр, думаешь, это было приятно? Обидно! Раны Христовы! Неужели у тебя настолько нежная кожа? – И улыбнувшись, он добавил: – Ну, так что же ты прятал на своем сердце, Робин?

Робин расстегнул камзол и вытащил кольцо с изумрудом на золотой цепочке. Уолсингем подошел ближе.

– Дай-ка мне взглянуть!

Он взял кольцо, повертел его в руках, и его лицо смягчилось.

– Кольцо Джорджа Обри… Я хорошо его помню. Твоя мать дала его ему во время их обручения. – Бросив кольцо так, что оно звякнуло на цепочке, Уолсингем похлопал Робина по плечу.

– Хорошо, что ты хранишь его. Очень хорошо, – сказал он, думая о своей крепкой дружбе с Джорджем Обри и о различии их судеб.

– Если Господь того пожелает, вы скоро получите новости из Испании, а я – Джорджа Обри, – сказал Робин.

– Ты не ужинал? Я тоже, – сказал сэр Френсис. – Слуги ее величества, к которым ты теперь принадлежишь, принимают пищу, когда у них есть возможность.

Предложенная пища была, вероятно, чересчур изысканной для большинства дворян того времени. Блюдо мерлана с шафранным соусом, утка и салат с бутылкой кларета, пирог из марципана с вишнями и красным виноградом с бокалом аликанте на время отвлекли их обоих от тревог и волнений. Они ужинали в светлой веселой комнате в передней части дома. Уолсингем болтал о пустяках, умудряясь при этом давать наставления Робину.

– Многие с пренебрежением относятся к нашей английский кухне, Робин. Главным образом, это леди, недавно ставшие таковыми, никогда не покидавшие пределы Лондона и не умеющие правильно произнести ни одной фразы по-французски. Но они неправы, как ты вскоре поймешь, побывав в Италии.

– В Италии? – переспросил Робин.

– Да, тебе, говорящему по-испански с итальянским акцентом, придется побывать в Италии, – ответил Уолсингем, и Робин поинтересовался про себя, забывает ли этот человек хоть одно услышанное им слово. – Но мы поговорим об этом в Лондоне. Может быть, распорядиться, чтобы тебе подали зайца? Это модное блюдо.

• Предыдущая
• 22/55
• Следующая