Кто не верит — пусть проверит - Гофмейстер Адольф - Страница 19

• Предыдущая
• 19/42
• Следующая

Но мы не любим консервы, потому что очень долго жили в Америке, где сплошные консервы, и человеку этот «консервный» консерватизм уже не лезет в глотку.

— Приготовь что-нибудь из грибов!

Я вытащил все имеющиеся дома руководства по кулинарии: «Повариху» Помиана Tante gracieuse[20] и Эскофье и принялся искать, что бы такое приготовить из грибов.

— Вот это, видимо, подойдет. Внимание! «Потушить грибы в масле до готовности, прибавить к ним мелко нарубленную ветчину. Охладить портвейном, заправить сметаной и размешивать, пока не загустеет. Потом вылить всю массу в фаянсовую посуду. Растопить 125 граммов масла, сбить его с двумя желтками, влить пол-ложки уксуса и лимонный сок. Этим соусом полить грибы, посыпать густо сыром и запечь в духовке».

— И поставить на стол! Будем варить! — ликовал Кнопка.

Мы оба — отец и сын — любим готовить и любим поесть, в чем охотно признаемся, ибо мы люди не скрытные.

— Это все потому, Мартин Давид, что в молодости я прилежно учился любить жизнь и искусство. Во Франции я учился мыслить как истинный коммунист у выдающегося учителя и замечательного человека, художника, поэта, гражданина и мужественного рабочего-трибуна — у Поля Вайяна-Кутюрье. Это был незаурядный человек. Образованный. Философ. Борец. Притом охотник. Стрелок. Кулинар. Такой кулинар, что ему могли позавидовать в Тур д'Аржан — Серебряной башне. Он любил вспоминать, как маленьким мальчиком ходил с отцом в Лувр. Собственно, это он первый рассказал мне о китайском искусстве, о его подлинном величии и поэтической простоте. Еще учась в средней школе, он открыл для себя китайское искусство и восхищался им в Музее Гиме. Как это было давно, мой мальчик! Тогда еще никто не знал, что Мао Цзэ-дун приведет китайский народ к победе. В то время в Китае господствовала маньчжурская династия. Однажды я узнал Вайяна-Кутюрье еще с одной стороны. Мы возвращались с какой-то манифестации из Vel d'hiv — Зимнего стадиона, — и он предложил: «Зайдемте к нам!» Мы пошли. Дома он надел фартук и принялся жарить омлеты. Он подбрасывал их на сковородке, и, когда они перевертывались в воздухе, подхватывал с ловкостью жонглера. Какой это был веселый и ловкий жонглер! «Знаешь, — говорил он, — кто любит хорошо поесть, понимает толк в вине, весел, любит людей, красивых девушек и прекрасное искусство, тот хороший человек, и из него выйдет настоящий коммунист. — И, смеясь, продолжал: — Обрати внимание на трезвенников, некурящих и вегетарианцев…» Кутюрье рассуждал, как Юлиус Фучик. Он слегка напоминал мне Шмераля, доктора Богумира Шмераля, — это был замечательный человек, крупный политический деятель, основатель нашей коммунистической партии. Он тоже был из мяса и крови, из смеха и гнева… Ах, я всегда углубляюсь в воспоминания и забываю об обеде! Все ли есть, что нужно? Грибы? Ветчина? Сметана? Ну, и так обойдемся. Масло? Яйца? Уксус? Лимон прибавим мысленно, а сыру есть добрых полкило. Можно приступать.

Стряпня всегда немного похожа на математическое уравнение. Вместо неизвестного берем известное, и получается что-то совсем новое. Вместо специй, которых у нас недостает, прибавим что-нибудь из того, что имеем дома, и будем считать, что дело пойдет на лад, и оно идет!

— А где мы возьмем портвейн? — спросил опытный поваренок Кнопка.

— Подумаешь, портвейн! В продовольственном магазине у пана Калоуса имеется греческое десертное вино Мавродафне, оно заменит нам портвейн.

— Если оно есть, — заметил с сомнением поваренок.

— Наверняка есть. В Черной воде и в Кунштате живут греческие беженцы. Они работают в лесу. Знаешь этих печальных женщин, закутанных в черные платки, что сидят по вечерам вокруг фонтана в Рокитнице, словно в Афинах? И там они сидели бы вечерами в черных платках у фонтана.

— Это те пани, которые ходят в лавку за покупками с детьми. Они говорят мальчику по-гречески, что надо купить, а он переводит на чешский. Ребята ходят в чешскую школу, ты знаешь об этом, папа?

— Знаю. И, чтобы порадовать греков, которых изгнала с родины гражданская война, пан Калоус достал им греческое вино. Сбегай, догони маму и скажи, чтобы она купила бутылочку этого вина.

Кнопка помчался.

— Эй, малыш, еще забеги к Рихарду.

— К которому?

— Ну, к Виснеру, пригласи их к обеду — ведь сегодня четырнадцатое июля. А пани Виснерова француженка.

Я наколол дров, затопил печку и принялся готовить.

Обед удался на славу. Блюда были французские, как в ресторане «Лаперуз», а вино хотя и не высшего сорта, но вполне приличное, достойное украсить праздничный обед. Генриетта Виснерова пела французские песенки, и мы вспоминали Париж. Маленький Даниель, постукивая по сковородке, запел «Марсельезу». Пришли соседские ребятишки. Прекрасная революционная песня, и все мы чувствовали ее силу.

— Ребята, каждый народ отмечает решающий момент своей истории песней. Наша чешская гуситская революция была первой революцией в Европе. Она создала воинственный народный хорал «Кто вы, божьи воины?», которого неприятель так боялся, что, заслышав могучие звуки хорала, убегал с поля боя.

Французская революция дала миру «Марсельезу». Ее сложил двадцать шестого апреля 1792 года в Страсбурге молодой офицер, капитан саперов Клод Жозеф Этьен Руже де Лиль. Вначале это был марш рейнской армии. В том же году под звуки «Марсельезы» марсельцы овладели королевским дворцом в Париже. Накануне провозглашения республики французские революционные войска победили пруссаков у Вальми, где «Марсельеза» гремела над полем боя и донеслась до слуха поэта Гёте, находившегося в штабе прусских войск. Он понял, что эта песня ознаменовала начало новой эры. Да, ребята, эту песню не забыть никому, кто хоть раз слышал, как ее поют демонстранты на улицах, — она не стареет.

Я слышал ее и в Москве, и в Праге, но лучше всего она звучала в Париже, когда рабочие автомобильного завода Рено шли из Бианкура на Париж. А что творилось во время демонстраций инвалидов двух войн и простого парижского люда на Больших бульварах, когда народ протестовал против приезда американского генерала Риджуэя! Полицейские, забившись в углы, тряслись от страха и на коленях молили о пощаде. Но трудно просить о милосердии, если совесть у тебя нечиста и над тобой гремит «Марсельеза».

Мы с удовольствием вспоминаем Париж. И Кнопка, который прожил там первые годы своего детства, тоже часто говорит о нем. А в Париже мы постоянно вспоминали Ржички. Но таковы люди: они думают о том, чего сейчас не имеют.

После обеда мне пришлось, по традиции, проиграть Рихарду две партии в шахматы, а дети в день 14 июля ждали от меня рассказов о Франции.

— Пусть вам расскажет Мартин Давид. Он прожил там три года и кое-что еще помнит.

— Я помню Эйфелеву башню, мы видели ее из окна. Это железная башня высотой в триста метров. Она похожа на машину, но только не движется. Она вся ажурная, и видно, как поднимаются и опускаются лифты и как люди ходят по лестнице. Второй этаж выше трубы восьмиэтажного дома, там есть ресторан и почта. На самом шпиле — громкоговоритель и французский флаг, потому что это французская башня.

— И очень французская. Она часть Парижа. Когда говоришь о Праге, то представляешь себе Градчаны; когда произносишь слово «Париж», то представляешь Эйфелеву башню, хотя для парижан она значит меньше, чем Градчаны для пражан. Эта башня является каким-то металлическим центром города. Булавкой, которой город-бабочка приколот к Сене. Когда мы возвращались после загородных прогулок, для Кнопки, которому было два года, Париж не был Парижем, пока он не увидел Эйфелевой башни. Он любил ее и выдумал для нее уменьшительное имя, называя ее Эйфрлинка. Но есть парижане, которые, как и автор этой книги, никогда на Эйфрлинку не подымались.

— А я там был, — похвалился Кнопка.

— Ну, а я нет… — пришлось мне сознаться.

Я быстро заговорил о другом, потому что в глазах ребят это было непростительным позором.

• Предыдущая
• 19/42
• Следующая