Сильные духом (Это было под Ровно) - Медведев Дмитрий Николаевич - Страница 44

• Предыдущая
• 44/114
• Следующая

— Вот что, Коля, — сказал я, усадив его рядом на бревно. — В Ровно тебе надо ехать завтра же. Задача прежняя — разведка. Но это не все. Пока ты был в Луцке, ровенские подпольщики снова дали о себе знать. Весь город говорит о листовках, которые нет-нет да и появятся то тут, то там. Мы должны найти этих людей во что бы то ни стало. Через знакомых, через того же Домбровского — всеми путями. Чем скорее, тем лучше.

— Есть! Постараюсь, товарищ полковник! — четко, по-военному, ответил Николай.

С этого дня поиски ровенского подполья стали одной из главных забот Николая Струтинского.

Яркий весенний день. Центральная площадь в Ровно оцеплена фельджандармерией. На площади выстроились гитлеровские войска. Вокруг трибуны, увешанной фашистскими флагами, собрались «почетные гости» — офицеры, чиновники рейхскомиссариата, фольксдойчи. Над трибуной огромный портрет Гитлера. Рачьи глаза, фатовские усики и спускающийся на низкий лоб чуб не вяжутся с его наполеоновской позой. В центре трибуны, подавшись телом вперед и вытянув руку, застыл высокий, упитанный фашист в парадном генеральском мундире. Одутловатое лицо, такое же, как на портрете, чуб, нависший над заплывшими, бегающими глазами.

Неподвижно стоят солдаты. В пространстве между ними и тротуаром — жидкая толпа горожан.

Что за люди? Что привело их на площадь, на фашистский праздник по случаю дня рождения Гитлера?

Рослый детина с трезубом на шапке. Расфранченная «фрейлейн» с рыжим ефрейтором, ковыряющим во рту зубочисткой. Дядя в котелке и старомодном пальто, словно вытащенный из нафталина, — маклер или содержатель чего-то…

Недалеко в толпе горожан промелькнула конфедератка Жоржа Струтинского, за ней — черная шляпа Шевчука…

А в группе гостей, обступивших трибуну, можно заметить знакомые фигуры щеголеватого лейтенанта и худенькой девушки, опирающейся на его руку.

Генерал на трибуне хрипло выкрикивает слова в микрофон. Девушка тесней прижимается к своему спутнику, тихонько спрашивает:

— Кто это?

— Правительственный президент Пауль Даргель, — так же тихо отвечает тот.

— Первый заместитель Коха?

— Да.

Генерал продолжает речь. Радиорупоры разносят хриплый, лающий голос во все концы площади:

— Мы пришли сюда повелевать, а те, кому это не нравится, пусть знают, мы будем беспощадны!

— Хох! — кричат фашисты.

— Хох! — громче других звучит голос Кузнецова.

— А тот, справа? — продолжает расспрашивать Валя, не отрывая глаз от трибуны.

— Который?

— Справа от Даргеля…

Худой, долговязый генерал, тоже затянутый в парадный мундир, весь в знаках отличия, выпученными, точно оскаленными, глазами осматривает площадь. Вот его взгляд скользнул по группе «гостей». Вале кажется, что долговязый генерал посмотрел на нее.

— Тоже заместитель гаулейтера, — шепчет Кузнецов. — Главный судья Украины.

— Функ?

— Да. Тише.

— Тот самый? — уже шепотом продолжает Валя. — Главный палач?

— Да…

Даргель надрывается:

— Прочь жалость! Жалость — это позор для сильных! Я призываю к беспощадности!

На трибуну поднимается только что прибывший на площадь рослый, с красным лицом генерал.

— Кох? — шепчет Валя, и в голосе ее слышится надежда.

— Нет, — отвечает Кузнецов, — это фон Ильген, командующий особыми войсками. Каратель.

— Эта плодородная земля — будущность нашего народа, — надрывается генерал на трибуне. — Нас теперь сто миллионов, а когда мы завладеем Украиной, будем иметь ее благодатные земли, тогда — не пройдет сотни лет — нас будет четыреста миллионов. Мы заселим всю Европу. Вся Европа станет нашей родиной! Я призываю вас понять, что блага этой земли, ее хлеб, скот, все богатства — все это наше, все это принадлежит нам. Пусть знают все: отныне эта земля — часть великой Германии. Фюрер создал непобедимую германскую армию, и она пройдет обширные пространства до Урала. Так сказал фюрер.

— Хох! — восторженно орут фашисты.

Эриха Коха нет и, очевидно, уже не будет на параде. То, к чему так стремился Кузнецов, к чему он внутренне подготовился, чего так мучительно, напряженно ждал, не сбудется. Напрасно ждут сигнала Шевчук и Жорж Струтинский, Крутиков, Гнидюк и другие замешавшиеся в толпе разведчики, которых Кузнецов не знает и которые не знают его. Все они ждут его сигнала, ждут с таким же мучительным и жадным нетерпением, с каким сам Кузнецов ждет появления Коха, чтобы начать «командовать парадом». Но торжество близится к концу, а гаулейтера все нет и нет на трибуне.

— Все, — шепчет Валя, и Кузнецов слышит ее тяжелый вздох.

На трибуне движение. Генерал Даргель покинул свое место и направился к выходу. Тотчас же движение на трибуне передалось группе «гостей»; заговорили, начали расходиться. Кузнецова кто-то окликнул. Он обернулся и увидел маленькое бульдожье лицо одного из своих новых знакомых.

— А-а! Макс Ясковец!

— Рад видеть вас, лейтенант! Рад видеть вас, фрейлейн!

На Ясковце сегодня вместо черной шинели гестаповца светлое, хорошо сшитое штатское пальто. Сегодня больше, чем когда-либо, все в нем вызывало отвращение — и это пальто, и желтые краги, и эта голова с бульдожьим лицом и оттопыренными вишнево-красными ушами, и певучий, елейный голос. Кузнецов глядел на Ясковца и, кажется, только теперь с разительной ясностью понял все, что произошло. Он не стрелял, не «командовал парадом», как хотел, и неизвестно, когда еще представится такой случай. Сейчас он будет слушать болтовню Ясковца и болтать вместе с ним и ему подобными; и так — до позднего вечера. А там на несколько часов он станет наконец самим собой. Но это только на несколько часов. А с утра опять Ясковец, опять какие-то чужие, до исступления ненавистные лица…

— Пойдемте, Валя, — говорит он. — Пора.

Площадь пустеет.

Выходя с площади, он заметил — неподалеку понуро бредут братья Струтинские. Вот покидает площадь Шевчук, вот еще знакомое лицо — тоже, кажется, кто-то из отряда… Сколько их здесь! Хочется подойти, сказать несколько слов, поделиться неудачей… Но нет. Он незнаком с ними, он немец, отпрыск старого прусского рода. Он идет с высоко поднятой головой и только крепче прижимает к себе руку своей спутницы.

А у Ясковца здесь много знакомых. То с одним, то с другим он раскланивается. Сплошь офицеры. Это хорошо.

Знакомые разные. Одних Ясковец приветствует легким поклоном, или почтительным приподниманием шляпы, или же, наконец, глубоким поклоном — кого как. С другими он находит нужным остановиться. Вот, завидев издали какого-то майора, идущего под руку с разодетой девицей, он издает приветственный возглас, разводит руками и устремляется к ним навстречу. Минуту спустя майор, девица и осклабившийся Ясковец предстают перед Валей и Кузнецовым.

— Вы незнакомы?

Девица непринужденно и обворожительно улыбается всем четверым и весело произносит:

— Будем знакомы… Майя.

— Фон Ортель, — произносит майор.

— Зиберт.

— Где-то я вас видел… — Майор смотрит в лицо нового знакомого.

— Возможно, — соглашается Кузнецов. Легкая улыбка трогает его губы. — В каждом городе есть места, где нетрудно встретить офицера…

— Вот и начался мужской разговор, — с притворно-обиженной миной вмешивается Майя. — Мы, фрейлейн, не будем их слушать, — обращается она к Вале, беря ее под руку. — Мы пойдем вперед.

Был поздний вечер, когда Кузнецов, расставшись со своими новыми «друзьями» и проводив Валю, возвращался к себе на квартиру. Он жил на окраине города, у брата Приходько — Ивана. Теперь, шагая по ночным замершим улицам и в тишине, которую нарушал лишь шорох моросящего дождя, Кузнецов мог обдумать и подвести итог всему, что принес ему этот день — двадцатое апреля. Что, в сущности, произошло? Он готовился стрелять в Коха — того не оказалось на параде. Его выстрел должен был послужить сигналом к началу решительного массового выступления, к акту возмездия над фашистскими главарями. Этого не произошло. Он готов был к самопожертвованию, написал даже письмо в отряд на случай своей гибели. Но самопожертвования не понадобились. И гнетущее ощущение бессилия и одиночества овладело Кузнецовым.

• Предыдущая
• 44/114
• Следующая