Детство и юность Катрин Шаррон - Клансье Жорж Эммануэль - Страница 9

• Предыдущая
• 9/84
• Следующая

Они пашут. Мари размашистым шагом подходит к ним. Катрин спешит туда же.

— Это верно? — спрашивает отец. — Тебе хочется ночевать в хлеву вместе с Мари?

Катрин молча кивает.

Мари хлопает в ладоши, прыгает от радости. Отец смотрит на девочку с жалостью, Марциал брезгливо косится на нее…

Вечером, после ужина, Мари пришла за своей подружкой. Мать дала Катрин маленький узелок, поцеловала ее:

— Смотри не простудись!

— Не подходи близко к коровам, — предостерег отец. — Они тебя не знают, могут еще испугаться в темноте и ударить копытом.

Девочки ушли. На улице было светло и холодно; подошвы деревянных сабо гулко стучали по мощенной булыжником дороге. Путь от Мези до фермы Дюшенов показался Катрин долгим. Мари была очень весела, чему-то смеялась, лепетала бессвязные слова. Девочки зашли на минутку в дом и пожелали Дюшенам спокойной ночи. Фермер, сидевший за столом, что-то невнятно проворчал в ответ, потом встал, чертыхаясь. Мари зажгла фонарь, и Дюшен проводил подружек в хлев. В углу стояла маленькая железная кровать. Дюшен поднял фонарь над головой и стал осматривать огромную корову с выпуклыми боками.

— Значит, понятно? — спросил он Мари. — Как только она начнет реветь, беги за мной.

Дюшен ушел. Девочки улеглись на кровать, и Мари задула фонарь. В хлеву и вправду было тепло и спокойно, от коров пахло чем-то приятным, домашним.

Было слышно, как они вздыхают в темноте. Вдруг в потемках фыркнул теленок, замычал жалобно, затем улегся, шурша соломенной подстилкой.

— Совсем еще глупый, — сказала Мари и после паузы спросила: — Чего молчишь? Страшно?

— Нет…

Теленок снова заворочался на своей подстилке. Катрин тихонько засмеялась.

— Не смейся, а то разбудишь их, — шепнула Мари. Помолчали. Затем Мари зашептала снова:

— Чудно, верно? Когда я здесь одна, я чувствую себя такой несчастной, воображаю Бог знает что. Так и кажется, будто коровы становятся большими-большими и вот-вот проткнут меня рогами, затопчут… А когда мы вдвоем, это… не знаю, как тебе объяснить… это лучше, чем самая хорошая кровать в самой хорошей комнате!

— Да, здесь хорошо, — согласилась Катрин. — А что, корова сегодня ночью отелится?

— Не знаю. Лучше бы нет. Не люблю я этого…

— А мне хочется поглядеть… Но нынче, пожалуй, лучше не надо. А то меня больше не пустят к тебе… — Нет, нет, Кати, ты придешь, придешь…

Пусть эта скотина не телится подольше!..

— Спокойной ночи, — пробормотала Катрин.

— Спокойной ночи.

Ночь действительно прошла спокойно, и в последующие дни Катрин снова ночевала с Мари. Каждый вечер обе девочки с волнением спрашивали себя: «А вдруг это случится сегодня?» Иногда корова принималась мычать; Мари с Катрин поднимали с подушки сонные головы и прислушивались, но скоро снова наступала тишина…

На рассвете серенького декабрьского дня корова наконец отелилась. Мари трясла за плечи Катрин, никак не хотевшую просыпаться.

— Эй, эй, Кати, проснись! Слышишь? Похоже, Рыжуха на этот раз решилась…

Под одеялом было тепло, но, всмотревшись в полумрак хлева, Катрин заметила белые струйки пара, вырывавшиеся из ноздрей лежащих животных.

Рыжуха протяжно мычала и судорожно дергала цепь.

— Надо бежать за нашими, — вздохнула Мари.

Она поднялась, натянула на плечи старую солдатскую шинель, полы которой волочились по земле, и вышла.

Оставшись одна, Катрин заткнула пальцами уши, чтобы не слышать утробного мычания Рыжухи. Все коровы уже поднялись на ноги и лязгали цепями.

— Только бы они поскорей вернулись… — в страхе шептала Катрин.

Время тянулось бесконечно. Наконец низкая дверь скрипнула и распахнулась: вошли Дюшены. Забившись в угол кровати, перепуганная и восхищенная Катрин присутствовала при появлении теленка на свет. Правда, она мало что видела из-за спины Дюшена. Вдруг Рыжуха замычала глубоко и протяжно; что-то упало на подстилку, и Катрин увидела на соломе большой клубок светлой шерсти…

Фермер обмывал корову, ласково приговаривая: «Ну вот, моя умница, ну вот, моя Рыжуха, все в порядке, моя красавица, теперь все в порядке!»

Рыжуха принялась лизать своим большим шершавым языком лежавшего рядом теленка. Широкий язык матери оставлял на светлой шкурке новорожденного темные, слегка курчавившиеся полосы.

Позднее, когда Катрин собралась наконец с духом и выбралась из постели, она увидела, как теленок, шатаясь, поднялся с подстилки, встал на свои длинные и тонкие, словно прутики, подгибавшиеся ножки и стал упрямо тыкаться тупой мордочкой в живот матери.

— Видишь, — сказал девочке Дюшен, — скотина, она самостоятельнее нас: не успел на свет появиться, а уже на ногах держится…

С того дня Катрин воспылала такой любовью к малышу Рыжухи, что каждое утро неизменно осведомлялась о его здоровье у Мари Брива.

Выпал первый снег — пушистый и недолговечный: он таял, едва коснувшись земли. Но с каждым днем белая пелена становилась все плотнее и толще; казалось, будто бесчисленная армия летящих хлопьев спешит изменить привычный облик двора, сада, дороги, полей и рощи, привычное течение дней.

Однажды утром, проснувшись, Катрин заметила, что в комнате необычно светло. Подбежав к окошку, она в первую минуту не узнала ни двора, ни знакомых лесов и лугов, одетых в пышный белоснежный наряд, ни белой дороги с глубокими следами от сабо, ни сада, убранного в белый цвет, с искрившейся под лучами бледного зимнего солнца голубой елью.

Скотина стояла в хлеву. Люди почти не выходили из дому, а если и выбирались наружу, то ненадолго. Не было видно ни мадемуазель Леони, ни мосье Поля, ни хозяина. Примостившись поближе к очагу, каждый чувствовал себя отрезанным от всего мира, словно находился за сотни лье от соседей.

Никому ничего не хотелось делать — только бы сидеть в тишине и тепле, в тесном семейном кругу. Снег приглушал все звуки, смягчал резкие движения.

Даже неугомонные мальчишки — и те заметно присмирели. Правда, время от времени они затевали бурную игру в снежки или лихо скатывались с обледенелых косогоров, но, вернувшись домой, смирно усаживались возле кухонного очага, неловко прижимаясь плечом к отцу или обвив руками шею матери. Случалось даже, что они сажали Катрин к себе на колени.

Но в один прекрасный день этому блаженному оцепенению пришел конец.

Крестная Фелиси — шумная, энергичная, властная, круглая как шар, вечно жестикулирующая и отдувающаяся — явилась в Мези и водворилась в доме.

— Кати, — сказала мать, — придется тебе уступить свою кровать крестной и пока пожить у Дюшенов. Они согласились взять тебя к себе…

— Но мне здесь так хорошо, — огорчилась Катрин. — Я хочу быть с вами…

— Ничего, ничего… Я же говорю тебе, что ты скоро вернешься, — уговаривала мать, целуя девочку.

Пришлось подчиниться. Отец сам отвел Катрин на ферму Дюшенов. Девочке редко приходилось ходить с отцом за руку; боясь, что он вдруг отпустит ее, Катрин делала вид, что вот-вот поскользнется на обледенелой дороге, и тогда отец крепче сжимал в своей большой руке ее маленькую ладошку. Какая сильная, какая теплая рука была у отца!

Жан Шаррон казался чем-то сильно озабоченным и, сам того не замечая, все ускорял и ускорял шаг.

«Ну конечно, — думала Катрин, — ему хочется поскорей отвести меня к Дюшенам и вернуться домой».

Эта мысль так огорчила девочку, что она не раскрывала рта до самого порога соседней фермы. «Гадкая Фелиси, гадкая крестная!» — твердила она про себя.

Октавия Дюшен встретила их приветливо:

— Иди скорей к огню, деточка, сними свои сабо. Хочешь выпить горячего молока?

Дюшен подмигнул отцу.

— Хватим по стаканчику, Шаррон? В такой холод грех отказываться!

Мужчины чокнулись. Осушив стакан, отец поморщился.

— Крепка! — сказал он. — Только нет у меня к ней привычки.

Он вытер рот, поднялся со скамьи:

— Ну, спасибо! Значит, я оставляю вам девочку…

• Предыдущая
• 9/84
• Следующая